лысым пыльным человечком в чёрных нарукавниках…
Мать: Твой отец был ещё более пугливым, — он впадал в депрессию при виде любой бумажки с печатью. А дед… Хотя, какой из него дед — он моложе тебя… Я своей матери никогда не знала и не спрашивала о ней, так как правда обычно совсем неинтересна, а выдумать что-нибудь красивое я и сама могла. К тому же, мне вполне хватало отца. Он был старше меня на 16 лет, а выглядел совсем юно. Из-за этого часто бывали недоразумения, когда мы где-либо появлялись вместе… Мало того, что он был молод, он был ещё и музыкант. Причём, довольно известный. Говорили, что он даже талант… Мы жили тогда в столице.
Старший: Вдвоём?
Мать: Да. Делить такого отца с кем-либо мне вовсе не хотелось. Дамы, изредка тайно приводимые им, обязательно бывали биты различными предметами, что его сначала сердило, а потом смешило, так что, он не обижался. Друзей, правда, я ему прощала, потому что все они также были молодыми и весёлыми. Собирались они всегда только у нас: музицировали, пили, спорили. Отец человек был азартный и упёртый, споры всегда выигрывал, так как убедить его в чём-либо было невозможно. Так он однажды, сильно выпивши, поспорил, что не дрогнет у него рука расстаться с жизнью в столь молодые годы. Ему было тогда 32. Мол, не так всё это страшно и сложно, как пишут классики. Просто всё, господа, просто! Взял, да тут же за столом и застрелился. Друзья от растерянности даже выигранные им деньги не отдали. Много тогда об этом говорили и в газетах писали, и все в одном сходились: мол, талант — дело мутное и не всем понятное.
Старший: А чего тут, собственно, понимать? Перебрал парень, а по-пьяни… Но ты эти мысли от себя гнала, иначе чересчур глупо тогда всё получалось. А вокруг никто и не разочаровывал — возвышенно говорили, с придыханием и дрожью в голосе.
Мать: В общем, осталась я круглой сиротой в 16 лет. И пропала бы, наверное. Спасибо, приятель отца — актёр — в кордебалет пристроил.
Старший: Тебя?!
Мать: Актёр этот был ровесник отца, бывал у нас часто, на рояле играл. Вбежит, иногда, оборванный, а следом — почитатели. Мы дверь держим, они ломятся — страшно… Тоже талант — одинокий и сильно пьющий. В общем, влюбилась. Прожили вместе лет десять. Сначала ворчала, таская охапки цветов из театра, пару раз даже дралась с его поклонницами. За пьянку ругала, но несильно.
Старший: Ну так, — потребность тонкой души, куда ж деваться. Можно сказать, издержки производства.
Мать: Тем временем, взгляд его становился всё более диким, что сначала даже превозносилось театральными критиками — мол, «печать таланта».
Старший: Но потом к этой «печати» прибавились проблемы с речью и памятью, общая помятость и пара отвратительных похмельных сцен, никак не вписывающихся в концепцию аншлаговых спектаклей.
Мать: Об этом поначалу много писали, чем ещё более усугубили его печальное состояние, а потом ему стало совсем туго…
Старший: Ибо писать перестали вообще…
Мать: Почитатели к нам уже не ломились. На улицах его узнавали с трудом, и радости это никому не приносило. Друзья… Друзья! Ты не верь никому, сыночек, никогда не верь! И ни на кого не надейся.
Старший: Тяжело…
Мать: Тяжело, конечно, но так легче, поверь мне. Я знаю, вокруг тебя сейчас много разных людей, и все дуют тебе в уши. Не слушай! Ты — талант, а это не прощают. Если ты споткнёшься об обстоятельства, все поспешат вытереть о тебя ноги. Ничтожество, посредственность, — а они всегда в большинстве, что поделаешь, — возвышаются только за счёт унижения ближнего. Чтобы чувствовать себя на равных с тобой, они постараются поставить тебя на колени, а то и вовсе втоптать в мостовую. И тут главное — послать их подальше и жить, жить! Слышишь?
Старший: А отец?
Мать: А у него вот не получилось. Умер от удивления, настолько поразили его именно «друзья». Он никак не мог понять, поверить… А однажды, видимо, дошло. Он повесился… Так некрасиво… Он, кстати, был очень рад, когда ты родился. Правда, всё равно ничего не изменилось.
Старший: Моё появление себя не оправдало? Прости.
Мать: Мы с тобой остались одни. Из театра меня изжили, из дома, в итоге, тоже. И я подумала: «Ведь сколько людей живёт счастливо и без сцены, без оваций, без этой проклятой столицы, где тебя знают все, а ты — никого. И даром им всё это не нужно «в маленьких асфальтовых южных городках», где всё просто и по-настоящему.» Я взяла тебя и скрипку отца, мы пошли на вокзал и сели в первый же поезд. На конечной станции нам предложили такси до побережья, но, когда мы проезжали этот городок, авто сломалось. Была ночь. Мы постучались в первый же дом. В этот дом. Аполлон пустил нас на ночлег. Он как раз накануне осиротел и был очень растерян. Это была судьба. Я решила, что для тебя так будет лучше: дом, семья, город, который сможет уместиться в твоём кармане. Аполлон был тогда местной достопримечательностью — его мать хотела вырастить из него нечто оригинальное. Это ведь всё его. (Указывает на инструменты) Но мне уже хватило творческих метаний. Продать это, правда, не удалось — и даром не брали, но трогать вещи Апе запретила. Отправила его на курсы бухгалтеров…
Старший: Мама, ты ведь никогда его не любила. Ты не могла его любить, я понимаю. Но как же сестры?
Мать
Старший: Я ещё и в их мучениях виноват?
Мать: Я всегда хотела тебе только счастья и покоя.
Старший: Восьмичасовой рабочий день, пиво по выходным, подруги, живущие все на одной улице…
Мать: Сынок…
Старший: А Барабанщик играет?
Мать: Нет. Я не запрещала, он сам…
Старший: Хороший он парень, мама.
Мать: Хороший.
Старший: А Старшая… как?
Мать: Да всё с тем же. Я уже молчу, но… Хоть бы уже рожала, что ли. Годы-то… Но там, видно, тоже не всё гладко — она пару лет назад вены резала, ты видел?
Старший: Мама, а ты сама никогда не пыталась…
Мать: Нет! Раз жизнь тебе дана, надо жить. Надо.
Старший: Зачем?
Мать: Просто надо! Без вопросов. Люди — безнадёжные больные, в плену, в мучениях — цепляются за жизнь, хотят жить, платят за это иногда страшную цену, на всё идут, чтобы жить, не думая — зачем. Чтобы просто жить на свете. И когда молодые, здоровые, от нечего делать, от скуки, от каких-то обид дурацких, да не всё ли равно — от чего, режут себя, вешают… Только физическую боль я могу понять…
Старший: А когда душа болит?
Мать: Переживёшь! Это не жизненно важный орган. Это терпимо.
Старший: Но ведь отец…
Мать: Надо жить!
Старший
