Я не только не питаю надежды на будущее (его у меня нет), но завтрашнего дня просто боюсь.
А настоящим кто доволен у нас? Я к тому же все время в готовности получить зуботычину то ли с экрана телевизора, то ли из радиодинамика. А то и на улице…
С другой стороны, не все потеряно. Ведь я самым непосредственным образом связан с молодежью. В первую очередь, это мои студенты. Конечно, мне бы хотелось видеть в них романтиков, какими были студенты в середине прошлого века. Наверняка среди них такие есть и сейчас. Но уж слишком много сил они тратят на заработки.
На настоящую учебу, какую я видел в 70-х годах, у них, за редчайшим исключением, не остается времени. И я не считаю себя вправе укорять их за это, хотя в душе и сожалею. А ведь умные и сообразительные люди. Важное обстоятельство: в последние десять лет на группу в 15–20 человек не более одного москвича в год. В этом учебном году ни одного. Несмотря на пессимистические ноты в этих рассуждениях, неизвестно, кто кому больше дает. То, чему я их учу, при большой необходимости они смогут прочитать сами в разных источниках (потратив, разумеется, значительно больше времени, чем слушая мои лекции). Меня же постоянное общение с ними держит на плаву. Хотя бы вот почему. Какая-нибудь формула или рассуждение в моей лекции отпечатываются на некотором молодом лице либо нахмуренными бровями, либо расширенными округлыми глазами. Потом вдруг наступает момент, когда лицо расправляется почти в улыбку, сопровождаемую еле уловимым кивком согласия. Понял и формулу, и рассуждение!
И как же меня всякий раз обескураживает очередное известие об отъезде моего выпускника за границу в аспирантуру или на работу. И я бессилен противопоставить этому что-нибудь, кроме сожаления.
И что я должен был испытывать, когда один из американцев, приезжавший на рубеже веков в Россию на симпозиум, сказал мне: «Откуда же нам брать, как не у вас?!» Пожалуй, это была более пощечина, чем похвала. Возвышающимся сейчас новым «отцам» нации на это наплевать… А может быть, выгодно? А может быть, на все вопросы уже ответил Фазиль Искандер («Знамя», № 2, 2004) перекрыв мой пролившийся выше интеллигентский плач только несколькими строчками:
И далее
Иногда меня приглашают в соседнюю школу к старшеклассникам на беседы по поводу военно- исторических годовщин. Я помню, как первый раз, это было несколько лет тому назад, я шел на такую встречу не без опаски. Ведь на улицах по вечерам я видел и слышал столько отталкивающего… Однако когда я пришел на встречу, я увидел несколько десятков молодых красивых умных и одухотворенных лиц… Беседа удалась.
Каждый год 9 мая я прихожу в Центральный парк им. Горького на встречу с однополчанами. Правда, это скорее «одноармейцы», т. е. ветераны 1-й гвард. армии. Но все равно общих воспоминаний очень много. Года полтора тому назад, в хорошую погоду мы сидели на солнышке за пластмассовыми столиками, помаленьку потягивали водочку. Обрывки фраз, вспышки воспоминаний, смех и грусть. Я думаю, каждый может представить себе, что такое встреча стариков-фронтовиков. Таких группок с транспарантами, на которых написаны номера армий и дивизий, всегда множество. Целые семьи с детьми в праздничном расположении духа прогуливаются тут же, с уважением и почтением рассматривают виновников торжества, заговаривают с ними, рассказывают про своих воевавших родственников, придирчиво расспрашивают о прошлом, выясняют разные детали и оценки.
В нескольких шагах от нашей 1-й гвард. армии я увидел трех девушек. Неброско и со вкусом одетые, они тихо переговаривались, комментируя происходившее. На милых лицах мысль и интеллигентность. Умные глаза. Само собою, красота, молодость и стать. Не помню как, но так или иначе завязалась беседа, в которой, несколько минут спустя принял участие и я. Под легким хмельком я сказал: «Если бы я был лет на сто моложе, как бы я за вами ухлестывал!» Сказал и испугался. Во-первых, почувствовал некоторую фривольность, если не сказать, пошлость, своей фразы. Во-вторых, по нынешним временам могли последовать, например, такие ответы: «Ну, дед, ты даешь!» или «Ты, дед, прикольный, в натуре!»
Ничего подобного не случилось. Ответ был быстр и точен: «А мы бы с удовольствием приняли Ваши ухаживания». Разумеется, это было сказано не мне, старому грибу, лично, а моему поколению, чем было признано его нравственное превосходство над всеми последовавшими. При этом вполне сознательно был отсечен, как несущественный, тот самый оттенок пошлости, который меня напугал.
Я уверен, что в сгорбленном, седом и морщинистом старичье эти девушки увидели тех нас молодых, которые были движимы в первую очередь своим, может быть, и неосознанным, мужским бескорыстным долгом защитников. Кроме того, мгновенная реакция девушек на мои слова, настоящий русский язык, правильность речи, тон и естественная, я бы сказал, светскость их поведения, — все это свидетельствовало об их воспитании и культуре. Прошло уже столько времени, а я с благодарностью вспоминаю тот случай, вижу лица тех девушек и слышу их голоса.
Но вижу и слышу я и значительно более раннее. Я помню свое детство, которое проходило на фоне героики, романтики и самоотверженности. В мои 10–12 лет была и челюскинская эпопея, и Гражданская война в Испании, когда мы все ходили в шапочках-«испанках», и замечательные перелеты через Северный полюс. Во всем этом было столько привлекательности, смелости и благородства!.. Объездив вместе с моим отцом на его служебном «газике» все строившиеся дороги Подмосковья от Клина до Серпухова и от Можайска до Коломны, с их асфальтовыми базами и участками, асфальтосмесителями и катками, каменными и песчаными карьерами, рабочими столовыми в огромных брезентовых палатках, увидев и почувствовав напряженный ритм огромной стройки, я с гордостью присоединял жизнь отца и всей нашей семьи к делам страны. Однажды дождливою летнею ночью я проснулся и увидел, как отец и мама стояли у открытого окна и напряженно всматривались в несущиеся по небу тучи, не появится ли в них просвет: это будет признаком вероятного прекращения дождя, что даст возможность выполнять план укладки асфальта. Дело в том, что, не в пример нынешним дорожным работам, в те времена асфальтирование воспринималось как священнодействие, и укладка асфальта в дождь — считалась кощунством.
Думали ли мои родители, что за эту бескорыстную и горячую преданность делу строительства отец вскоре получит пулю в затылок, а маму упекут на восемь лет в концлагерь!?
И когда даже люди, которых никак не причислишь к жрецам революции, искренне говорят, что Маяковский был искренним романтиком революции, то я этому верю и верю тоже искренне. И если именно от этой искренности Маяковский погиб, разбившись о стену революционного цинизма, то я скорблю об
