стыдно. Это было нечто вроде несчастного случая, подумал он: десять минут звериной страсти с женщиной, которую он никогда на самом деле не желал и для которой он сам был никем. Она ранним утром искала своего львенка, а он бродил под иллюминатором замужней женщины. Дориаччи весело одевалась, на ее лице, слегка припухшем под действием краденых радостей, уже появились морщинки от радостного смеха, словно она над кем-то сильно подшутила.
– Каждый раз, когда я буду слушать вашу пластинку, – галантно проговорил Жюльен, – и каждый раз, когда я пойду на концерт, я буду чувствовать себя совершеннейшим дураком, будучи не в состоянии рассказать…
– Рассказывай, рассказывай, – посоветовала Дориаччи. – В рассказах нет ничего стыдного. Стыдно лишь, когда люди только этим и занимаются. Мне больше нравится, когда ты говоришь о моих извращениях, чем когда Кройце говорит о моем голосе… Ладно, пойду-ка я теперь спать. От всего этого в сон клонит, – проговорила она без всякой романтики.
И, поцеловав Жюльена в щеку и вновь обретя свою обычную величавость, она исчезла, оставив Жюльена в полнейшем изумлении.
Полиция прибыла на «Нарцисс» ровно в полдень, и пассажиры класса люкс, которые прошлым вечером остались ночевать на борту, то есть все, за исключением Андреа, сидели у бортика бассейна, болтая и смеясь. Среди загорелых тел в купальных костюмах или людей, одетых в роскошные летние туалеты, трое мужчин в строгих костюмах и в туфлях на толстой подошве, тяжелыми шагами промаршировавших по палубе, представляли собой нечто ирреальное. Они исчезли на четверть часа вместе с Элледоком. За эти четверть часа все о них позабыли, решив, что они явились по поводу фрахта или каких-то административных вопросов. Один лишь Жюльен проводил их недоверчивым взглядом, но через пару минут и он забыл о них. Когда же Эрик вышел на палубу в сопровождении еще четверых человек, Жюльен сообразил, что опасность приближается, и инстинктивно встал, словно намереваясь убежать к Клариссе и всем остальным, намереваясь объясниться (словно тут что-то можно объяснить) в потаенном уголке, хотя Эрик никогда не стал бы его слушать. Глядя на него, Кларисса испугалась. Он был бледен, он смеялся слишком громко, короче говоря, он ликовал. А Кларисса по своему опыту знала, что ликование Эрика означает затруднения и беды для других. Она поднялась, в свою очередь, и взяла Жюльена за запястье. Самый старший по возрасту из троих полицейских сделал два шага, и Жюльен, как маленький мальчик, взмолился небесам о том, чтобы он свалился в своем габардине и со своим портфелем в глубины вод.
– Месье Пейра, я полагаю? – проговорил полицейский, показывая зубы. – Я комиссар Ривель из каннской «Сюртэ». Вот мое удостоверение. Я нахожусь здесь согласно жалобе месье Эрика Летюийе.
Вокруг бассейна воцарилась полнейшая тишина. Эдма закрыла глаза и заявила Арману изменившимся голосом:
– Так и есть, ловушка. Что это на вас нашло и отчего вы в это замешаны?
– Но во что? – тихим голосом проговорил Арман. – Что я такого сделал?
– Ничего, – процедила Эдма. – Ничего.
Жюльен, как всегда, когда он попадал в подобные ситуации, принял веселый вид светского зубоскала. Он почувствовал, как Кларисса чуть-чуть отступила назад, почувствовал, как она дрожит на этой жаре, дрожит на солнце, дрожит рядом с ним, на этот раз дрожит от страха. Он более не хотел притворяться, он предпочитал, чтобы она узнала все напрямую и без прикрас. «Бедная Кларисса… Бедняжка, дорогая моя…» – повторял он про себя, и волна сострадания и нежности заставила сердце куда-то проваливаться.
– Мы прибыли сюда по жалобе месье Летюийе, – заявил комиссар Ривель. – Вы обвиняетесь в продаже месье Летюийе, Эрику, за сумму в двести пятьдесят тысяч франков картины, происхождение которой ваши профессиональные качества не могли не подсказать. Мы ходили смотреть этого Марке вместе с месье Плесси, судебным экспертом, и он не сомневается: эта картина – подделка. И сертификаты, к ней относящиеся, точно такие же.
Жюльену, слушавшему его слова, стало скучно. На него напала своего рода летаргия, его вдруг стало клонить в сон, которого он жаждал больше всего и который должен был его спасти от этого напыщенного типа, его неприятных бесед и массы бумажных формальностей, которые теперь должны были на него обрушиться.
– Закон точен, – продолжал вышеуказанный Ривель, – я обязан доставить вас в комиссариат, где мы снимем с вас свидетельские показания.
– Все это чудовищно, и нелепо, и даже неинтересно, – заявила Дориаччи со сверкающими глазами, сидя в кресле-качалке. – Господин комиссар, я потрясена тем, что можно наблюдать подобное во Франции…
– Ладно, ладно, – проговорил Жюльен. – Все это бесполезно.
Он внимательно разглядывал свои ноги и складку на брюках. Единственной его заботой было избегать взгляда Клариссы. Пока этот слабоумный разглагольствовал, Жюльен все еще ждал, напрягшись всеми мускулами тела, что Кларисса наконец убежит в свою каюту. Она упакует свой багаж, вернется в Версаль, где с нею будут плохо обращаться, где она будет несчастной, такой же, какой она была, когда поднималась на борт этого корабля; а он, он имел жестокость, сочувствуя ей, заставить ее поверить в то, что с прошлым покончено. Она немного поплачет, пошлет ему очаровательное письмо, где он прочтет, что она не желает ему ничего дурного, что они больше никогда не встретятся, разве что случайно… И она вздохнет с состраданием и грустью, даже, возможно, с облегчением, что ее муж избавил ее от этого мошенника.
– Полагаю, что вы признаете факты? – спросил старший из полицейских.
Жюльен пристально вглядывался в Летюийе, на красивом лице которого застыла гримаса радости, искривившая его губы и придавшая ему сходство с рыбой. Он услышал, как за спиной у него раздался голос Клариссы, но до него не доходил смысл ее слов, пока он не увидел их действия на Эрика. С лица Эрика исчезла радость в один миг, а на ее место пришло оцепенение.
– Но это же просто смешно, – говорила Кларисса веселым голосом, даже хихикнув. – Комиссар, вас оторвали от дел понапрасну, но вы бы могли поговорить со мной, Эрик, прежде чем отрывать от дел всех этих господ…
– Поговорить с вами о чем? – уточнил Эрик ледяным тоном.
– Господин комиссар, – заявила Кларисса, не глядя на мужа, – господин комиссар, я в отчаянии: несколько дней назад мы договорились с месье Пейра и мадам Боте-Лебреш посмеяться над моим супругом, ибо мы находим его претензии на правильность суждений в вопросах живописи несколько вызывающими. Месье Пейра вез эту подделку, которую хранил как курьез, и ради забавы мы решили продать ее моему мужу, с тем, само собой разумеется, чтобы раскрыть ему правду по прибытии в Канн. Мы собирались, тем не менее, раскрыть ему глаза за завтраком…
Настала недолгая тишина, которую нарушила Эдма Боте-Лебреш.
– Вынуждена признать, – сказала она несчастным полицейским, – что все это истинная правда. Я очень сожалею, Эрик, что фарс получился несколько дурного тона.
– Вы говорите, что вы мадам Боте-Лебреш? – осведомился рассерженный комиссар, и в тоне его не было ни уважения, ни почтительности, которые она привыкла слышать, где бы она ни находилась.
Жюльен с удовольствием наблюдал, как напряглась вышеупомянутая Эдма и как посуровели ее взгляд и голос.
– Я действительно мадам Боте-Лебреш. А вот мой муж, Арман Боте-Лебреш, командор ордена Почетного легиона, и председатель Парижской торговой палаты, и советник Счетной палаты.
Арман сопровождал перечисление титулов легкими кивками, что при иных обстоятельствах заставило бы Жюльена расхохотаться.
– Великолепно, – проговорил Арман раздраженным тоном непонятно почему, после этого гвалт стал всеобщим.
Жюльен почувствовал, что Кларисса взяла его под руку. Он повернулся, словно желая извиниться. Кларисса смотрела на него, в расширенных глазах ее застыло облегчение, и в каждом висело по одной слезе.
– Господи, – произнесла она тихим голосом, – как я испугалась: я решила, что тебя пришли арестовывать за двоеженство!
И, не испытывая ни малейшего смущения от откровенной демонстрации своих чувств, она обвила Жюльена за шею и поцеловала его между корнями волос и воротником его черной рубашки поло.
