в прицепщицы взял.
Как мой Валера ни мят крутыми долгими годами, а всё одно не повыпустили годы из его рук силу, не позасыпали пеплом жар в душе…
Только это выедем красной зорькой за околицу, он тебе, ёлки-коляски, лабунится целоваться.
А я не будь простуха, проценты с такого дела стригу.
Заносит руку на плечо…
Я мигом эдак со смешком отшатнусь в бочок, глазами на руль.
– А дашь?
Кивает он:
– Дашь.
– Дашь на дашь пойдeть.
Поцелуемся…
В светлом довольстве отсаживается не на сам ли край c дырочками тарелки-сиденья, давая теперь на нём полный простор мне. Теперь я веду наш «Универсал» до самого места.
Я при главном деле, и муженёк не без дела.
Покачивается под локотком у меня, на пташек вроде по сторонам поглядывает, горлопанистых петухов со всех трёх закраин знай в почтении слушает – у нас как раз сходятся воронежские, курские, белгородские земли, – а сам всё время сторожко держит в наблюдении мою ездку.
Как что не так я – сразу подсказки, советы… С большой охоткой входит в бесконечные пояснения, только кинь ему на наживу хоть малый какой вопросишко тракторный.
Свои пояснения наторелой учитель прочно крепит поцелуями, отчего мне помилуй как ясно всё…
Приедешь в поле, власть снова меняется…
Любо-дорого поглядеть, что за тракторист у меня Валера. Землюшку чует колесами – как голой ногой своей.
Работа у такого не плесневеет. Горит!
Бывало, обернётся, я ему в отметку большой палец выставляю. А он вроде того и не в радости.
Остановит трактор, бежмя ко мне.
– Давай поруководи, – показывает на руль. – Передохнu минуту какую. А я на бойком на твоём местечке повоюю с мешками.
Неловкость заедала Валеру.
Всё не мог присмириться, как это – мужик сиди-прохлаждайся за рулём, а баба чувалы с семенником нянчи.
Подсяду я к рулю и только к вечеру уже, как ехать домой, вспомню, что менялись-то мы на минутку. В сев недосуг и носу утереть!
Ученица я выявилась не пустоколосая какая. Скоро взяла все «универсаловы» университеты.
Сдала всё комиссии ладком.
Время отсаживаться на свой трактор, а трактора нет как нет. Жди-пожди, Марьяна Михална. Да так не с год ли и работалa с Валерой напару.
Я не выгораживала себе трактористова трона. Валера, жалеючи меня, сам в прицепщиках у меня бегал.
Наконец и мне дали «Универсал». Правда, старенький. Недели полторы Валера с ним возился.
– Ну, – говорит, – приготовьтесь, мамзель. Взавтре ваш самоличный выезд. К завтрему доведу. Друг за дружкой постреляем в поле. Как на майскую демонстрацию!
– А давай-но взавтре в обед не на стан – в загс прямо на тракторах!
– Ей-бо, – вздыхает, – ты у меня какая-то непонятная.
– А буду вся наружу, буду вся понятная… Тогда я уже не баба буду.
– Мда-а… Логика бабы – в отсутствии всякой логики.
– Ну, это как хошь считай… А загс что, отпихнем до лучших дней?
– Как так?… Чем тебе не угодил завтрашний день?
Вечером доила я корову.
Ветром вбежал в катух Валера.
– Вставай, Марьяна! Вставай! – тянет за плечо кверху.
– Кончу доить – тут не заночую.
– Да вставай же! Пошли!
– Куда ещё пошли?
– Куда, куда… Говорят, пошли, значит, пошли…
Чем лучше я вслушивалась в его голос, тем все ядрёней слышала смятение, тревогу, смертную слышала беду.
Поднялась духом, заглянула в лицо – какое-то чужое да синее, что ли, будто на льду Валера посидел мой.
Не стала ничего спрашивать. Пошли.
Он впереди, я следком.
Идём молчим, у самой душа не на месте.
А вечер уже старый, солнце давно ушло; за дальней далью, где поля в сумерках обнимались с небом, добирал свои последние минуты слабкий костерок мерклого заката.
Идём мы, идём и куда ж приходим?
К загсу.
Смотрю на замок, смотрю на Валеру.
– Ты чего? Иль боялся, завтра без обеда останешься? Ну какие загсы по ночам?
– А такие, – говорит натихо. – Ты пошла к корове, тут тебе нарочный…
Полез в потайной карман пиджака, достал какие-то серые листочки.
– Что это?
Спрашиваю, а сама боюсь ответа.
– Военные повестки это, Марьянушка… Эта, – загинает верхний листок, – на меня… Эта, – загинает ещё листок, – на Михайлу… Э-эта на Егора… Велено быть взавтре поутру к семи ноль-ноль…
10
Беда всю страну подвела под красную звезду.
Дома остались бабы, давненькие, другим словом, старые, да малые, остались кормить войну.
А у войны рот большой…
Без мужского роду-племени сиротами смотрят поля наши, ржа взяла волю над машинами без глазу.
Как ни круто завернула вековая беда, а первый военный взяли мы урожай сполна: зерно до ядрышка ссыпали в закрома, до корешка свезли сахар-свёклу на завод.
С молодыми ноябрьскими снегами заработали у нас в Острянке эмтээсовские курсы.
Учиться тракторному делу загорелись все мои: и Зинушка, и Тамарушка, и Манюшка, и Нинушка, и Колюшок… Последненький мой, мамушкин цветочек.
Мне наказали вести те курсы.
С испугу кинулась я было отказываться, да в стыд потом самой стало: помимо меня никто из оставшихся острянцев и не знал толком трактора.
