фельдшер Иван Герасимович и Лиза на своих конспиративных квартирах оказались отрезанными от заимки: на путях близ депо остановился поезд Меллера-Закомельского, и в обе стороны от пего далеко, почти до семафоров, было выставлено охранение, а в привокзальном поселке так и рыскали жандармы.
Никто достоверно не знал, как долго на станций пробудут каратели и что они станут делать. Слухи ползли: весь Шиверск из дома в дом они пройдут на прочес. Для того остановили и воинский поезд, в подмогу себе. Значит, оставаться в городе больше никак нельзя — и всем, кто собрался в тайгу, только стемнеет, если успеют и сумеют, нужно уходить обязательно.
Весь день Груня ждала мужа и тряслась от жути. Уж лучше бы он не приходил, а сразу пробирался к месту.
Господи! Что там творится, на станции? Крики так и режут морозную мглу. Даже сюда сквозь окна, сквозь стекла доходят. Одного рабочего избили нагайками так, что на руках едва приполз человек, познобил себе пальцы. Другому плетью выбили глаз…
Мезенцев только в самую глубокую темь прокрался домой. Грузия уже отчаялась дождаться его.
Саша уснул.
Времени для разговоров было немного. Да и о чем разговаривать? Хотя наглядеться друг на друга. Ей в тайгу не идти. Куда же в такой мороз и с ребенком? Наверно, и здесь не тронут ее. Ведь она даже на сходки рабочие редко ходила. Не станут же всех подряд, как палом сухую траву, на поле сжигать…
И вот теперь, стоя над постелью спящего сына, они прощались, как прощались два года назад. И как тогда, сдерживая в сердце тяжелую грусть, Иван утешал Грушо скупыми словами и говорил, что пусть она не тревожится — товарищи опять ей помогут. Только сына, пусть Сына бережет она пуще всего. У Груни немые слезы текли по щекам. Ей одной оставаться привычно. Да в этом расставании есть разница: когда в солдаты она его провожала, смерть караулила там, а теперь караулит дома. И лучше уж скорее из дому ему…
Ступай, Ваня, милый, ступай, — говорила она и все не могла снять руку с его плеча, — а мы ничего, мы и опять поживем без тебя.
— Грунюшка, если скоро вернуться нам будет нельзя, летом я вас к себе заберу.
Ты об нас не думай, ты думай, как сейчас тебе уйти на заимку к Порфирию…
В дверь кто-то стукнул, тихонько, как стучат свои. Груня метнулась спросить: «Кто там?» Иван отошел, на всякий случай стал за угол печи, сжимая в кармане рукоятку револьвера.
— Господи! Паша! — радостно вскрикнула Груня. Мезенцеву стало легко. Вон кто!.. Павел? Ну, конечно,
сейчас из Маньчжурии много едет солдат. Павел с пути зашел его проведать. Спасибо, помнит. Иван сделал шаг навстречу гостю, но Груня вдруг почему-то охнула и стала тянуть дверь на себя. А потом горница сразу наполнилась солдатами и кто-то выбил из руки Мезенцева револьвер, прежде чем он успел выстрелить.
Так вот, Паша… вот как мы… встретились…
Словно оглушенный, Павел глядел на Мезенцева. Действительно, встретились… Солдаты стояли полукругом, тоже удивленные встречей, хотя и не понимали, кем Бурмакину приходится этот человек: товарищем или братом? Груня стонала:
Паша, как же ты, Паша…
Нет… Не знал я. Послали, — наконец выговорил Павел. — Пришел по приказу.
Жандарм волновался: знакомые — будут теперь тянуть с разговорами. Он торопил Мезенцева:
Одевайся.
Груня вдруг вцепилась в рукав Бурмакину:
Паша!.. Паша!.. Да как же ты можешь?
Трясла Бурмакина и стремилась заглянуть ему в глаза.
Ну что же, Павел, — тихо и спокойно проговорил Мезенцев, — приказ надо исполнять.
Он вндел, какая мука написана на лице Павла, и видел вокруг него еще шесть чужих любопытно-равнодушных людей, тоже ворвавшихся сюда по приказу. К чему при них разговаривать с Павлом? Только Груню терзать долгим расставанием. Надо идти. Жандарм тоже спешил. Он даже набросил полущубок на плечи Мезенцеву, подал ему шапку:
Иди, иди!
Груня колотила в грудь Бурмакина:
Паша, неужели вовсе нет совести у тебя? Сердца нету…
Иван оделся, застегнул полушубок на все крючки, оторвал от Бурмакина Груню, осыпал поцелуями ее мокрое от слез лицо.
Грунюшка, береги сына. Вырастет — обо всем ему расскажи…
И торопливо вышел на крыльцо. Его кольцом обступили солдаты. Жандарм распахнул калитку. Заскрипели недружные шаги. Груня в одном платье, простоволосая кинулась вслед. Стала отталкивать солдат, чтобы пробиться к мужу.
Ваня, они же убьют тебя! — кричала она, обезумев, и грозила Бурмакину: — Проклятый, места бы тебе на земле не нашлось!
Мезенцев хотел обернуться, но его крепко сжали с боков, а жандарм наотмашь кулаком ударил Груню в зубы, и она сразу умолкла, осела в снег.
Вот, Паша, выходит, ты до чего дослужился, — шепотом сказал Мезенцев, когда они повернули уже за угол к железной дороге, — стал палачом. Так родину теперь ты защищаешь.
Павел молчал. Он не знал, что он мог бы возразить Мезенцеву. Нет, не родину он сейчас защищает, он по так привык понимать защиту родины. Сейчас он только выполняет приказ. И он не палач. Вся душа у него содрогается при мысли, что придется ему убивать… Будь прокляты все приказы. Павел потерял в строю свое место старшего, шел рядом с Мезенцевым, сталкиваясь с ним плечами. Лучше бы самому умереть! Взял бы Иван и выстрелил ему в бок, вырвал бы револьвер у жандарма…
Паша, не как друга своего тебя я корю, — опять заговорил Мезенцев. — Я о другом. Всю жизнь, Паша, ты работал, богатства не было у тебя никогда и нету его теперь. Вот и я так работал. И тоже у меня нет ничего. А почему мы с тобой врагами стали? В чем нужда стала тебе меня убивать? Чем я тебе жизнь перешел? Тебе приказ выполнять надо, я знаю. Выполняй. II я все только к тому говорю: как вернешься после расстрела, хорошенько подумай. Может, и еще не раз придется тебе так пойти на убийство. Все же лучше знать, за что людей убивать станешь…
Мезенцев говорил тихо. Но каждое его слово каплей расплавленного железа прожигало Павла насквозь. Враг ли был ему Ваня Мезенцев, когда вместе с ним гребли веслами па Чуне, везли товары Митрича? Враг ли оп был ему, когда рядом лежали в окопах под японскими пулями? Враг ли был Ваня, когда на себе вытащил его, Павла, почти мертвого из боя?
Так почему, почему, за что он должен теперь его расстрелять? Сто смертей он, Павел Бурмакин, видел над своей головой, сто смертей не одолели солдата, потому что родина, земля русская без него не могла обойтись. Убьет он Ивана — словно матери родной в лицо плюнет: убил он русского человека, который вместе с ним работал, вместе с ним родину свою защищал. И не найдется тогда на земле Бурмакину места, жечь ему ноги будет родная земля… Слова Груни так и звенели в ушах… Сто смертей он, Бурмакин, видел. Какой еще смерти он побоится? Павел стиснул зубы. Впереди, в морозном тумане, засветились мутные
