пятна вокзальных огней. А дальше — черпая глыба депо и за нею паровозное кладбище. Там…
Паша, не век ты будешь служить в солдатах, не век тебе по царским приказам придется людей убивать, своих братьев, рабочих. Тогда навести мою Грунюшку с сыном. Может, им в чем надо будет помочь. Помоги.
Они вышли на крайние запасные пути. Жандарм сейчас вел другой дорогой, стремясь держаться открытых мест и где посветлее. Против самой станции на рельсах пет ничего, весь порожняк словно метлой смахнут налево, к пакгаузам. Там остановлен и эшелон, в котором ехал Павел. Направо, в конце вокзала, только один короткий состав Меллера-Закомельского, оцепленный караульными. Бережет свою жизнь барон, бережет ее барону и Павел Бурмакин. Пройти туда, к депо, надо мимо этого состава. Здесь мертво, неподвижно. А там — движение, крики. Опять истязают людей…
Павла будто кто в грудь ударил — с той стороны, от депо донесся неровный залп. Потом еще два одиночных выстрела. Приканчивают…
Чью-то безвинную жизнь загубили, — снимая шапку, проговорил Ваня. — За то убили, что человек работать хотел и дышать хотел. Вот так-то, Павел…
Бурмакин замедлил шаг, ноги странно отяжелели, будто не он вел, а его вели на расстрел. Все забыть может человек — это как потом забудешь? Эту кровь чем потом смоешь с рук?
И встала в памяти смрадная каторжная тюрьма в Горном Зерентуе, где мог он гордо нести свою честную голову. И представилась вся своя жизнь впереди, у которой это навсегда отнимет радость. Для того разве бежал он с каторги, для того обливал он кровью своей щебень сопок Маньчжурии, чтобы стать у царя палачом, расстреливать братьев своих?
Стой! — вдруг сказал он глухо и отошел вбок, на положенное ему командирское место. — В колонну по одному стройся! За мной!
Он быстро пошел в сторону, а за ним потянулась, покорная команде, цепочка солдат. Мезенцев остался один. Жандарм остолбенел. Растерянно метнулся было вслед за Павлом.
Куда?
Рванул из кобуры револьвер, поворачиваясь к арестованному. Но тут ему сдавили горло жесткие пальцы Мезенцеву…
Бурмакина отвели к Меллеру-Закомельскому. Барон сидел в своем мягком кресле, утомленно выбросив на стол сухие старческие руки. Скалон из чистого листа бумаги складывал петушка. Тут же, бледный, подавленный, стоял капитан Константинов. Жандарм, держась рукой за горло, хрипло докладывал генералу об обстоятельствах дела.
Меллер-Закомельский изучал лицо Павла. Нет, этот кресты заработал не дикой удачей, не случайно слетевшим к нему солдатским счастьем. Кремень. Этого мелкой жалостью не растопишь. И вовсе дело не в том, о чем хрипловатый жандарм говорит. Не потому только этот солдат взятого на расстрел отпустил, что старые приятели, друзья они оказались. Здесь — большее. Будь он убежден, что расстреливать надо, — он расстрелял бы и друга своего.
Так это именно ты бежал с каторги и потом стяжал себе славу на поле брани во имя царя и отечества? — мягко спросил барон.
Бурмакин помедлил с ответом.
Так точно, ваше превосходительство, — как бы делая уступку генералу, ответил он.
А почему же ты теперь отпустил злейшего врага отечества, когда ты был обязан его уничтожить? Ты свершил самое тяжкое воинское преступление.
И опять Павел не спешил ответить. Слегка повел плечом.
Что я сделал, то сделал, ваше превосходительство. Капитан Константинов испуганно вскрикнул:
Бурмакин!
Скалон уронил на пол недоделанного бумажного петушка. Меллер-Закомельский встал.
Ты не хочешь отвечать?
Так точно, ваше превосходительство. Ни к чему. Барон короткими шажками приблизился к Павлу. Тот
стоял не распускаясь, но и не слишком вытягиваясь. А на губах у него играла усмешка, словно он собирался сказать генералу: «Ну, чем ты хочешь меня сейчас напугать?» Меллер- Закомельский нахмурился. Он прочитал этот вопрос на губах солдата.
— Расстегни шинель, — приказал он Павлу. Бурмакин спокойно выполнил его приказание. Барон
протянул руку, сгреб в горсть все награды Бурмакина, рванул с гимнастерки.
— За это я перед государем отвечу, — сказал он. Положил кресты на скатерть. Постоял у стола в раздумье. — Л его… вернуть обратно в Горный Зерентуй!
30
Лиза видела из окна, как на станцию медленно втянулся недлинный состав. В хвосте поезда и перед паровозом прицеплены платформы с орудиями. Дула орудий нацелены прямо на город, будто держатся еще в мастерских баррикады и кто-то встретит поезд огнем. На тормозных площадках густо стоят солдаты в папахах и с винтовками, тоже готовые спрыгнуть и сразу вступить в рукопашный бой. Вот как напуганы все они!
Поезд заполз за постройки и остановился. Сразу везде забегали жандармы. Откуда только их так много взялось? Потом Лиза услышала крики, стоны и увидела избитых нагайками рабочих, едва бредущих по сугробам. Камнем все это легло на сердце: удастся ли вырваться, уйти сегодня в тайгу?
Отсюда — будь светлый солнечный день — видны были бы белые гребни Саянских хребтов с разлившейся свободно бескрайной зеленою тайгой. Теперь в морозном чаду смутно вырисовывались только вершины ближних гольцов, словно заслонивших собою Саяны.
Тяжелый будет путь: морозы, снега… Ну и что же? Мужества у людей хватит, чтобы пробиться сквозь них. Порфирий передавал наказ Лебедева: «Беречь людей. Сейчас победа рабочих будет в том, чтобы сохранить свои силы». Скорее, скорее уйти, только на землю упала бы ночь!
Вслушиваясь в тревожные вести, какие приносил ей с улицы Мишка, хозяйский сын, Лиза не отрывалась от окна, следила за солнцем, мохнатым и багровым в тумане, — когда же оно сядет в горы! А Мишка рассказывал, что по городу, куда ни сунься, всюду штыки. С востока подошел еще один солдатский эшелон, остановился, тоже, наверно, чтобы людей убивать. У Меллера-Закомельского в вагонах жуть что творится.
Лиза мельком взглянула на Мишку, а сама думала о сыне. Вот уйдет она в тайгу и снова расстанется с ним. И на сколько теперь? Вдруг навсегда? Порфирий сказал: «Обратно сюда нам дорога заказана. Здесь нас знают и, когда ни вернись, либо в тюрьму упрячут, либо так житья не дадут. Даже когда все притихнет — придется нам из тайги выходить в другой город». Все это верно, Лиза знает сама. А с сердцем-то как же? Сердце ведь пе вынешь и взамен его холодный камень но вложишь!
Приходила три дня назад мать, рассказывала: «Два раза — в Новый год и в крещенье — прибегал Бориска. Гостился, ластился и все спрашивал: «Где тетя Лиза?» Мол, уехала. «А
