человеческих. Скорей бы, скорей все наладили Порфирий с Финогеном и собрались бы все, кому уходить. И когда на подмену являлась Дарья, Клавдея спешила к дому и спрашивала Порфирия:
Мужики, вам ничего подсобить не надобно? — Она как-то даже и не думала о той огромной опасности и, главное, ответственности, какие ожидают ее, когда она останется связной. Время такое: чуть ошибись — и погибнешь. Ну, да когда останется человек один, тогда и думать ему о себе. — Сейчас чем вам еще помочь?
Нет, ничего. Справимся сами. За тропой хорошенько следите.
К сумеркам все было готово. Кони, навьюченные И о нагруженными волокушами, грызли в торбах овес — с места накормить их надо сытнее всего. Финоген прилег отдохнуть. Ему досталось труднее Порфирия, он рубил и вязал березы на волокуши, а потом ходил вверх по Уватчику просматривать дорогу, которой ночью придется им выбираться отсюда. Надо выверить все заранее.
С началом темноты прибежал Савва. Он дал большой круг по елани и подошел к заимке сбоку. Савва рассказал, что с косогора он видел, как возле эшелона Меллера-Закомельского табунятся каратели, должно быть, готовятся идти в ночную облаву. После разгрома восстания Савва стал неузнаваемо сдержанным и сухим… Он говорил о карателях внешне спокойно, а в глазах у него была глубокая и злая тоска.
Немного позднее Саввы с другой стороны, от переезда, пришли Иван Герасимович и Севрюков. Они сказали, что заходили к Лавутину, еще раз звали его с собой. Помрачнел Гордей Ильич, все отмалчивался, а потом ответил: «Ступайте, подумаю, может, приду».
Еще позднее приплелся Терешин. Грудь у него еще больше раздирало кашлем. Весь потный, дрожащей от усталости рукой он разглаживал спутавшиеся волосы.
Удачно пробрался, — выговорил он, превозмогая тяжелый, рубящий кашель. — А там что-то страшное затевается. Кто еще не пришел?
Не было Лизы и не было Ивана Мезенцева.
Порфирий то и дело выходил на крыльцо. Над заимкой не стлался такой густой чад, как в городе. Черное, с чистыми, крупными звездами, широко раскидывалось небо. Порфирий слушал. Сторожко слушали и тонкие ветви берез, окружавших избу со всех сторон. Окрест чуткая стояла тишина. А далеко, у вокзала, как обычно, громыхало железо. Но в эти привычные шумы теперь часто вплетались и еще какие-то режущие сердце звуки — крики, плач или стоны…
Потом со стороны депо начала доноситься стрельба. Залпами и одиночными выстрелами.
Порфирий, потемневший, входил в избу с тревогой смотрел на Клавдею, глухо говорил:
А Лизы все нету.
Иван Герасимович и Терешин его успокаивали:
Скоро придет.
— Еще и Мезенцева нет. Это только мы так ловко сумели.
Савва ради Порфирия тоже старался казаться беспечным. А на душе у него зрело другое. Взять бы свою самодельную бомбу, какие они готовили с доктором Мирвольским, пойти на вокзал п швырнуть эту бомбу прямо в вагон Меллера-Закомельского. Это тебе будет за все!.. И не знал еще Савва, что как раз в этот час в дом Чекмаревых вломились каратели и потащили на расправу Филиппа Петровича и Агафью Степановну.
Наконец, измученный и раненный в плечо, притащился Мезенцев. Оп сразу насмерть не придушил жандарма, и тот, поднявшись с земли, стал стрелять ему в спину. Мезенцев рассказал об этом с чувством стыда за свою ненужную жалостливость к жандарму. Иван Герасимович взялся его перевязывать. Терешин заинтересованно расспрашивал о Павле: куда тот повел солдат? Порфирий слушал Мезенцева, каменно стиснув челюсти.
А время шло. Созвездия в небе медленно перемещались над землей. Глуше, плотнее делалась чернота ночи. И суше, звонче становился мороз. Лизы все не было. Порфирий теперь почти не уходил с крыльца. Он снимал шапку и до боли в ушах вслушивался в безмолвие ближнего леса и в страшный с этим безмолвием переклик железной дороги.
Потом ноги понесли Порфирия по тропе, к опушке, где свой черед несла Дарья. Он подошел к ней, одним дыханием спросил:
Нету?
Она покачала головой:
Еще нету.
Порфирий пошел по тропе вперед. Дарья окликнула:
Братка, далеко не ходи. Лизавета пойдет только в обход, через елань. Там ей от семафора надежнее, а тут, на путях, всюду солдаты.
Он посмотрел налево, через елань. В черном небе вдали капелькой крови горит сигнальный огонь на закрытом семафоре. Между ним и вокзалом слабо видны избы железнодорожного поселка. Внизу — густой, плотный чад. Какой путь выбрала Лиза, где идет она? Порфирий пригнулся к земле. Если глядеть к семафору — чистая снежная равнина, нет никого. Решится ли она идти на переезд, в другой конец города?.. Порфирий двинулся опять по тропе. Еще… Еще немного… И чуть не закричал от радости. По отлогому косогору навстречу ему бежит…
Порфирий тоже кинулся бегом.
Дядя Порфирий…
У него сразу расслабли мускулы, плетьми повисли руки.
Малец… ты что? Экую пору… Борис захлебывался слезами:
Тетю… тетю Лизу… тетю Ли… солдаты застрелили.
За… стре… лили?
Ночь сразу стала еще чернее. Порфирий на ощупь поймал плечо мальчика.
Где?
Там… в снегу… за депом… где паровозы.
Веди… — он толкнул Бориса вперед себя по тропе.
Дядя Порфирий, там солдаты… Меня пропустили, а тебя тоже убьют.
Порфирий молча свернул с тропы налево, в целину, побрел, разваливая снег ногами. Он не сводил глаз с мрачного огня семафора. Это где-то там… Вот и еще стреляют. Порфирий прибавил шагу. Он ничего не чувствовал: ни холода, ни снега. Не видя больше ничего, как на маяк, он шел пустой еланью на огонь семафора. Борис бежал позади него, не поспевая за широким шагом Порфирия. Потом стал запинаться, падать, отставать.
Дядя Порфирий!
Тот не слышал его. Уходил дальше и дальше. Борис побежал и снова упал. Он очень много пробежал сегодня.
Дядя Пор-фи-рий!..
Наконец он услышал. Остановился. А Борис никак не мог дойти до Порфирия, снег то скользким плывуном растекался у него под ногами, то захватывал их крепкими
путами.
Скорей! — нетерпеливо кричал ему Порфирий.
И не дождался, сам пошел навстречу. Взял за руку, повел с собой рядом. Борис повис у него на руке, не мог уже сделать ни шагу.
— Устал, — и от бессилия своего мальчик снова заплакал.
Порфирий подставил ему спину.
Садись, — руками подхватил Бориса под коленки. И зашагал еще быстрее. Будет ли когда-нибудь конец
