лесных голубей, увидеть не удавалось. К тому же раньше вокруг было гораздо больше тропинок – каждый раз можно было свернуть по новой и даже не догадываться о том, куда она тебя выведет. Теперь все тропинки заасфальтировали, и все они вели к более или менее одинаковым жилищам. И я вдруг начал понимать, что мое путешествие из юности к старости было точно таким же – от изобилия возможностей к полному их отсутствию, от бессчетного количества путей и обещания бесконечности непознаваемого к единственной прямой тропинке, которая неумолимо вела к последней оставшейся загадке – к могиле.
Складывавшаяся в моей голове поэма должна была представлять из себя эпос или, вернее, длинное размышление в духе «Прелюдии» или «Путешествия» Вордсворта. Сначала я забавлялся тем, что пытался выразить это в прозаической форме, однако после нескольких недель борьбы с образом рядового человека и его жизни я понял, что это невыразимо банально. Последующие недели я посвятил перечитыванию великих эиосов, включая «Беовульфа» в переводе Симуса Хини. Должен признаться, что критические отзывы о нем вызвали у меня дикую зависть: «Для переложения англосаксонского эпоса Хини избрал легкую ритмизированную прозу, органически присущую ирландцам. Он воспроизводит аллитерирующую ткань англосаксонского стиха… блистательно, гениально» и т. д. и т. п. И ведь эта несчастная поэма когда-то была бестселлером! И похоже, многие считали, что он сочинил ее сам. Мне даже пришло в голову, не перевести ли «Песнь о Роланде» рубленым стихом участника Второй мировой и не выдать ли ее за современный взгляд на войну, вместо того чтобы браться за самостоятельное произведение. Однако я смирил себя чтением «Илиады», «Одиссеи» и конечно же «Потерянного рая». Последний, похоже, дал мне тему для моей поэмы, за которой должна была последовать и определенная поэтическая форма. Однако, поскольку целью поэзии является вызов эмоций и создание определенного душевного состояния, а также полет фантазии в еще неведомые миры, стихотворная форма и угрожающие ритмы мильтоновского эпоса абсолютно не соответствовали моей цели, заключавшейся в том, чтобы пробудить в читателе одновременно печаль и гнев. Я совершенно не стремился к ритмичности и эмоциональному накалу.
Потом, копаясь как-то на своих грядках, я вспомнил, что у Рембо стихотворение зарождалось в тот момент, когда в голове у него начинала звучать какая-нибудь народная мелодия. Вдохновение рождалось под воздействием настойчивого ритма, и я подумал, не выразить ли мне все, что я хочу, в форме простой баллады. Я пытался это сделать в течение некоторого времени, пока не понял, что эта форма недостаточно изысканна, хотя и может сгодиться для центральной части поэмы. Так забрезжила тщетная надежда. Но вскоре я понял, что на самом деле меня непреодолимо влечет к рифмам и размерам «Божественной комедии». Смутная мысль посетила меня, когда я читал длинное стихотворение Луиса Макниса «Осенний дневник», написанное терцинами, но только обратившись ко второй части «Легкого головокружения» Томаса Элиота, я заметил, что она также написана нерифмованными трехстишиями, которые так любил Данте. Этот размер обладает утонченностью и в то же время безжалостностью – именно тем, что я хотел передать в своем эпосе. Дантовские терцины включают в себя строфы, объединенные рифмой (aba beb cdc… и так далее), а каждая песнь «Божественной комедии» заканчивается четверостишием, которое соединяется с предшествующей терциной следующим образом: uvu vwvw.
Таким образом, я мог подчеркнуть неизменность прошлого и неизбежность грядущего.
Он явился в самой немыслимой одежде.
Как я уже говорил, приезд этого поэта из поэтов был для меня достаточно обременительным, но я не мог ему отказать.
Излишняя вежливость, похоже, была распространенным заболеванием в начале XX века, от которой современное общество в основном избавилось, как от скарлатины и полиомиелита, однако я уже слишком стар для вакцинации. Отказать ему было бы все равно что проявить намеренную жестокость по отношению к пингвину.
Несмотря на то что я понимал, что наконец-то пищу серьезную вещь, дело продвигалось очень медленно. Требовались долгие часы одиночества, казавшиеся мне когда-то настоящей пыткой, чтобы вызвать из небытия робкий голос, – он отказывался звучать не только в чьем-либо присутствии, но даже в том случае, если я ждал кого-то в гости. За весь день мне удавалось написать не более нескольких набросков или родить какую-нибудь невнятную мысль, после чего я чувствовал себя выжатым и опустошенным, как после сеанса химиотерапии. А теперь в ожидании гостя мне не удавалось достичь и этих скромных результатов.
Несмотря на то что все утро я готовился к его приезду, мне удалось вернуться домой всего за несколько минут до его появления.
В семь утра в мою дверь постучался Сэм и, оглядываясь, как наркокурьер, беззвучно передал мне большую коробку, еще не остывшую от жара печей круглосуточной франко-марокканской кондитерской, расположенной в промышленной зоне Сен-Мало. Потом, когда время уже близилось к назначенному часу, я вдруг решил, что нам этого не хватит, вскочил на свой мопед и отправился в ближайший магазин в Таусестер. Я собирался там купить особые сырные пирожки, которые готовили только в одной кондитерской под названием «Старая чайная мистера Пиквика» в северной части городка, где располагалась гостиница «Голова сарацина», в которой останавливался мистер Пиквик из «Записок Пиквикского клуба». Сырные пирожки, продающиеся в уникальной кондитерской, должны были произвести благоприятное впечатление и придать посещению особую значимость. Мне повезло, и я ухватил последние. Для того чтобы их получить, нужно было приезжать с утра и потом довольно решительно вести себя в очереди, так как их расхватывали моментально к полному изумлению и удовольствию персонала, внезапно обнаруживавшего их полное отсутствие. Я как-то предложил им подумать над тем, а не стоит ли их печь больше. Но продавщица только закричала:
– Нет! Нет у нас сырных пирожков! Берите пирог с салом или бельгийские плюшки! – После чего весь обслуживающий персонал бросился в кладовку и сидел там до тех пор, пока я не ушел.
До сих пор, когда я там появляюсь, продавщиц охватывает приступ страха – они начинают жаться друг к другу, так что их нейлоновые кофточки испускают искры статического электричества, и фыркать, как газели на водопое, знающие, что поблизости в высокой траве прячется лев. Кроме пирожков я купил сдобных лепешек и деревенский хлеб.
Мой мопед. В провинции невозможно обойтись без какого-нибудь средства передвижения, потому что там нет ни автобусов, ни поездов, ни трамваев и все друг от друга находится на довольно большом расстоянии, поэтому приходится ездить по дорогам, забитым огромными грузовиками, водители которых управляют ими одной рукой, а другой прижимают к уху мобильник и беседуют бог знает с кем бог знает о чем.
В Литлтон-Стрэчи машины имелись у всех за исключением одного типа, жившего в муниципальном доме, у которого в саду стояло четыре танка, бронированный грузовик и пулемет Брена на колесах, впрочем, не думаю, что их со всей строгостью можно было назвать транспортными средствами. Мне даже иногда начинало казаться, что машины есть и у некоторых домашних животных. Могу поклясться, что однажды во время прогулки столкнулся с одной из свиней Сэма, которая сидела за рулем его «альфы-ромео» и направлялась в сторону Банбери. Однако на свои скромные доходы, пенсию и мелкие денежные переводы от продажи моих книг, содержащих путевые заметки о путешествиях по каналам Шотландии и посвященных их архитектуре, которые все еще хорошо продавались в Турции, я не мог купить себе машину; поэтому вместо нее пользовался мопедом производства 1970-х годов, который назывался «хонда-мелоди». Мопед был пурпурного цвета с нанесенными на бок трафаретными цветочками и продуктовой корзинкой впереди – он был предназначен для женщин. Я купил его за сто фунтов у одного фермера в Салгрейве. Раньше он принадлежал его дочери, но она попала в катастрофу, и больше он ей был не нужен, так как ей ампутировали руки.
«Хонда-мелоди» была оснащена сорокадевятикубовым двухтактным двигателем, который был настолько немощен, что, когда я ехал в гору, мне приходилось вытягивать ноги и помогать ими, совершая странные движения, подобно человеку, передвигающемуся по Луне. Порой я мечтал о том, что разбогатею и куплю себе стодвадцатикубовый «пежо-спид-файт», который рекламировался во всех мотожурналах как лучшая модель мотороллера.
Имея в запасе всего полчаса, я двинулся обратно по проселочным дорогам. Добравшись домой, я снял коричневую кожаную куртку американского пилота, которую выиграл в покер в Кампале в пятьдесят четвертом году, и вылез из комбинезона, который надевал на старые вельветовые брюки, купленные в армейском магазине, и рубашку, сшитую у малайского портного в Сингапуре. Затем я умылся холодной водой
