снаряды либо проносятся над гребнем, либо рвутся на склонах кургана. И вдруг словно ракеты полетели туда. Заклубился огонь, окутался дымом курган, и смолкла та батарея.
— Доигралась, обласкала ее «катюша», — говорит кто-то.
Катер у берега развернулся и, как обычно, принимает раненых, чтобы переправить их через Волгу. Раненых несут на носилках, плащ-палатках и просто на шинелях. Некоторых ведут товарищи, а кое-кто ковыляет сам, опираясь на винтовку, как на костыль.
У трапа остановились трое. Белая повязка вместо шапки закрывает голову одного. Другой прижимает к груди забинтованную руку. И оба они поддерживают третьего, который даже и с их помощью еле держится на ногах.
— Куда его ранило? — спросил Агапов.
— Кто его знает, — пожал плечами раненный в голову. — Идем из санбата, а он на дороге мается. Привели сюда.
Раненого уложили на палубе. Он спрятал лицо в поднятом воротнике шинели и тихо стонет.
— Бувайте здоровы! — сказал солдат, раненный в голову, и сделал шаг прочь от катера.
— Ты куда? — окликнул его Агапов. — Что я, каждого из вас дожидаться буду? Живо на катер!
— А ты на меня не кричи, это я тоже умею, — огрызнулся раненый. — Ты глянь на Волгу. Когда теперь солдат попадет в город?
Лед забивает реку. Льдины шуршат у катера, словно предупреждают, что нужно торопиться. Да, не скоро теперь придет помощь защитникам города… Но Агапов знает и другое: отказывается раненый от эвакуации, храбрится, а пройдет часок-другой — и ослабеет, потеряет силы и будет мучиться до следующей ночи. А тут и без него забот хватает. Вот поэтому и пригрозил Агапов:
— Силой верну!
— А это видел? — ответил раненый, погрозил автоматом и исчез в темноте.
— За этого бояться нечего! — рассмеялся Курбатов. — Давай отходить, мичман.
В серой, предрассветной мгле подошли к припудренному первым снегом левому берегу.
— Да-а-а… Жарковато… А ты говорил: «Зачем приехал?» — сказал Бородачев, забираясь на яр и обращаясь к Вите.
Витя ничего подобного не говорил, но возражать не стал.
Глава семнадцатая
ВСЕГО ОДИН РЕЙС
За многие недели работы на сталинградских переправах для катерников стало уже привычным, вернувшись к левому берегу, быстренько завтракать и сразу ложиться спать. Обязательно ложились поспать хотя бы немного, порой на час или чуть побольше, чтобы попытаться восстановить физические и нравственные силы, растраченные за минувшую ночь. А вот Витя, как правило, спал до обеда. Лег он и сегодня. Даже лицом к стенке повернулся. Будто огонек от коптилки, сделанной из гильзы снаряда малого калибра, мешал ему заснуть. Лежал лицом к земляной стенке, а в голову невольно все лезло и лезло, что раненые солдаты, которых минувшей ночью вывезли из Сталинграда, и матросы с катеров-тральщиков, будто сговорившись, твердили: вот-вот лед окончательно скует Волгу, и тогда уж наверняка ни один катер не пробьется к защитникам города, не подбросит им ни отчаянных десантников, ни снарядов к немногим уцелевшим пушкам, ни патронов к пулеметам, автоматам и винтовкам, ни самого обыкновенного продовольствия, без которого долго не выживешь.
А едва проснулся, услышал:
— Все последние минувшие ночи мы работали вопреки здравому смыслу, работали, опираясь исключительно на необходимость. А идти в Сталинград еще и сегодня…
Это сказал мичман Агапов. Убежденно, с внутренней обидой.
Вроде бы самое время попросить отца или Василия Николаевича расшифровать услышанное, но они дружно вступили в спор с Агаповым, порой перебивая друг друга, говорили, что сейчас советский народ все свои действия подчиняет именно здравому смыслу, подчиняет единственной цели: разгрому фашистских полчищ. А что касается необходимости… Да, она присутствует, она, если вдуматься, сегодня так слилась со здравым смыслом, что и не найдешь грани, разделяющей их.
Витя очень уважал и отца, и Василия Николаевича, и мичмана Агапова. Поэтому ему всегда было как-то неловко, когда они спорили. Пусть и вежливо, пусть и спокойными голосами.
Вот и уходил он, едва начинал разгораться спор. Куда? Чаще всего к Захару Бородачеву, который если не протирал, не смазывал свой пулемет, то уж обязательно сидел в землянке и чинил чьи-то ботинки; Витя был убежден, что для Захара величайшее счастье — оказать помощь товарищу.
Вот и сегодня, когда Витя вошел в землянку, Бородачев маленькими деревянными гвоздиками прибивал новую подошву к ботинку вовсе незнакомого матроса, сидевшего босым возле топившейся печурки. Увидев Витю, Захар пытливо глянул на него, сноровисто, будто играючи, вогнал последние деревянные гвоздики, погладил рукой подошву ботинка, потом небрежно бросил его хозяину и привычно спросил у Вити:
— Чего, кума, зажурылась?
Витя, дождавшись, когда за незнакомым матросом закрылась дверь, понизив голос до шепота, пересказал ему слова мичмана и то, как отец с Василием Николаевичем дружно насели на Агапова. А закончил так:
— Понимаешь, Захар, когда люди спорят, ведь кто-то из них ошибается?
Бородачев ответил, казалось, мгновенно:
— Вовсе не обязательно… Понимаешь, в жизни бывает, что два и даже три хороших человека начинают вдруг одновременно волноваться. Они очень волнуются и не хотят, чтоб подчиненные это заметили. Как считаешь, возможен такой случай или нет?
Витя считает, что очень даже возможен: разве, например, они с Захаром каждый в отдельности и одновременно вместе не волнуются, когда фашистский самолет атакует их катер?
А Бородачев продолжает:
— Вот тогда, прицепившись к какому-нибудь слову, споря друг с другом, они подчиненным, так сказать, и пытаются пустить пыль в глаза. Только зря стараются: матросы и солдаты многое подмечают и понимают исключительно правильно.
А дальше Бородачев объяснил, почему мичман Агапов сказал, что последнее время они работали вопреки здравому смыслу. И оказалось, разгадка лежала невероятно близко!
Действительно, появление редких и робких блинчиков сала многие солдаты и даже матросы вообще не зафиксировали в своей памяти. Зато чуть позднее, когда сало не пошло, а повалило сплошным потоком, его все не только увидели, но и почувствовали; оно и скорость у катеров заметно съело, и, самое страшное, словно нарочно лезло в приемники забортной воды. Той самой, которая идет на охлаждение мотора или моторов. Не догляди самую малость — и ледовое крошево забьет решетку приемника. А случится такое — немедля вырубай мотор. Пока он не перегрелся, пока подшипники не расплавились.
— Между прочим, юнга, остановка катера посреди реки для того, чтобы очистить приемник ото льда, уже сама по себе смертельно опасна: неподвижный катер льдины мгновенно берут в окружение, толкают вовсе не туда, куда ему надо; да и фашистам по неподвижной мишени стрелять легче.
Ну, товарищ юнга, что нам подсказывает здравый смысл, когда река сало несет? То-то и оно, а ты говорил — купаться… Между прочим, Витя, ты, случайно, не заметил еще одной особенности? Не бросилось ли тебе в глаза, чем осенний лед от мартовского или апрельского отличается? Правильно: теперешний лед значительно крепче весеннего, теперешний ой как неохотно колется под ударами форштевней! И, наконец, последний вопросик, товарищ юнга, — входит в азарт Бородачев. — Как вы думаете, товарищ будущий адмирал, вот это самое новое качество осеннего льда о чем-то заставляет начальство думать или нет?
У Вити догадка родилась сама собой:
