стол. Стола не было. Только на четырех кирпичах лежал железный противень. Вот на него Курбатов и выложил масло и буханку хлеба.
Вите хотелось отвернуться, смотреть в сторону, но глаза видели только буханку.
— Ешь, Витя, — сказал Курбатов, протягивая большой кусок хлеба, намазанный маслом.
Вторично приглашать Витю не пришлось, а когда он справился со своим куском, то мешок оказался уже завязанным.
— Больше сейчас нельзя, — сказал Курбатов, поймав его жадный взгляд. — Заболеешь… Я сейчас пойду по делам, а ты тем временем приготовь настоящий обед. Вернусь — пообедаем и поговорим.
Курбатов ушел, словно и не было его. Но его появление не сон. Вон у окна лежит его вещевой мешок. Он только завязан. Витя не может оторвать глаз от него. Сколько там, наверное, лежит всякой снеди!
А есть так хочется…
Может быть, хоть заглянуть в мешок? Чуть развязать и заглянуть?.. Только заглянуть… Витя тяжело вздыхает и, стараясь не касаться руками самого мешка, а держась только за его лямки, заталкивает его подальше под кровать: брать чужого он никогда не будет. Кроме того, Курбатов сказал, что вредно есть сразу много.
Дела свои Василий Николаевич Курбатов закончил быстро, но не уходил из кабинета адмирала, а стоял перед столом и гладил рукой раздвоенный подбородок.
Адмирал заметил непроизвольное движение руки Курбатова и пытливо взглянул на него. Губы капитан-лейтенанта были сжаты, между черными бровями залегла упрямая складка, а в серых потемневших глазах можно было прочесть, что Курбатов еще о чем-то хочет сказать. И адмирал решил помочь.
— Еще есть что-то? — спросил он, тихонько постукивая карандашом по толстому стеклу, которое лежало на столе.
— Я хочу просить вас о втором месте на самолете. Здесь живет сын нашего механика. Один парнишка остался. Разрешите взять его на катера?
— Сколько мальчику лет?
— Двенадцать. — И Курбатов рассказал все, что узнал от Вити.
Адмирал выслушал его, несколько раз прошелся по кабинету, сел к столу и подписал пропуск на имя Виктора Орехова.
Когда Курбатов вернулся, Витя сидел перед печуркой, на коленях у него снова лежало старое, потертое на сгибах отцовское письмо, а на печурке кипел суп из консервов, оставленных Курбатовым.
В этот вечер, впервые за последние месяцы, Витя наелся досыта. Он лег на кровать, уже было закрыл глаза — и вдруг услышал:
— А завтра с солнышком собирайся, Виктор Георгиевич. Нечего тебе здесь штаны просиживать. С нами воевать будешь.
Вот и все. Немного грубовато, но голос ласковый, дружеский. Всего несколько слов, а ведь это настоящий переворот в жизни Вити! Еще сегодня днем он мечтал о том, как перейдет фронт, узнает в Москве адрес отца, и вдруг… Завтра лететь! Завтра уже не будет ни этой комнаты, ни школы, ни дежурства на крыше… Разве тут уснешь?
От залпов кораблей тихонько звенели стекла. Где-то упала фугасная бомба. Багровое зарево, словно кровью, залило окно.
Город борется, бьет врагов.
«А я там буду бить фашистов», — думает Витя и засыпает под полушубком Курбатова.
Витя спал спокойно, крепко, а Курбатов еще долго-долго сидел у самой дверцы печурки, подкладывал в нее щепочки из кучи дров, принесенных комсомольцами, и прислушивался к вою бомб и снарядов.
Глава вторая
ВЕСНА НА ВОЛГЕ
Долгожданная весна подкралась незаметно и перешла сразу в решительное наступление.
Обнажились глинистые обрывы гор, и по ним к Волге устремились тысячи ручейков. Весело журча, они разъедали ее синий прибрежный лед.
Волга взбухла, вода давит на лед, и местами, не выдержав напора, он ломается.
В маленьком затончике весна еще заметнее. И не потому, что на берегу зеленеют первые кустики травки, не потому, что ветерок рябит воду. Нет, не это главное. Около катеров, поднятых на деревянные клетки, с зари до зари работают матросы и командиры. Еще нет побудки, а матрос уже выводит белой краской на борту катера цифры «120». Выводит их с любовью, с величайшей аккуратностью, Слышен стук молотков, треск электросварки, временами — отрывистые команды. Всем надоело сидеть в казармах, всем хочется поскорее переселиться на катера, почувствовать под ногами палубу, вздрагивающую от работы машин, и выйти на простор Волги.
— Мы — резерв, — сказал как-то Курбатов матросам, обступившим его. — Запомните, что воюет не только тот, кто находится на фронте.
Вите понравились эти слова. Понравились они, видимо, и матросам, так как меньше стало разговоров о том, что надо проситься на фронт, что нечего сидеть в тылу, когда враг разгуливает по твоим родным полям. Да и не для отдыха собрали здесь моряков. Родина приказала им к началу навигации создать военную флотилию на Волге и подготовить ее к боевым действиям.
Только в обеденный перерыв, когда Курбатов обычно рассказывает о положении на фронтах, тихо бывает на катерах. Моряки слушают его внимательно, а потом толпятся у карты и долго смотрят на волнистую линию фронта.
Но зато потом еще злее трещит сварка, еще быстрее работают руки.
У всех есть дело, а больше всех занят Витя. Одет он, как и другие, в черный бушлат, брюки, и есть у него даже бескозырка с ленточкой: «Военно-Морской Флот».
Стоит Вите показаться около катеров, как кто-нибудь из матросов кричит:
— Юнга! Шаровую краску!
Витя знает, что шаровой краской называется та самая серая краска, которой покрывают военные корабли, бежит на склад и, сгибаясь под тяжестью ноши, возвращается обратно.
А Курбатов будто ждет: незаметно подойдет, возьмет ведро с краской, понесет его и отдаст Вите у самых катеров, чтобы самому сразу уйти совсем в другую сторону. Он всегда занят: у командира отряда много хлопот перед началом навигации.
Витю радостно встречают, но не успеет он вытереть пот с лица, как снова крик:
— Юнга! Доложи капитан-лейтенанту Курбатову, что у нас готово!
И, шлепая ботинками по многочисленным лужам, бежит Витя разыскивать Курбатова, который сейчас не просто Василий Николаевич, а капитан-лейтенант, командир отряда катеров-тральщиков.
Дружба у Вити с Василием Николаевичем настоящая. Прилетев вместе с Курбатовым на Волгу, Витя убедился, что отца нет здесь, и загрустил. Конечно, все к нему относились хорошо, но порой мальчику так хотелось видеть отца, что участливое отношение окружающих становилось в тягость. В один из таких моментов Курбатов и завоевал доверие и расположение Вити.
— Что пригорюнился, Витя? — спросил тогда Курбатов, подсаживаясь к готовому расплакаться мальчику.
— Так…
— «Так» и насморка не бывает… Об отце соскучился?
— Ага…
За окном поскрипывал ледок под каблуками матросов, возвращавшихся из столовой, а в доме было тихо и темно. Только сверчок трещал где-то.
— Знаешь, Витюша, что мы с тобой сделаем? Письма напишем! Ты — отцу, а я — в наркомат! —
