с бешеной скоростью. Мне хочется всюду проникнуть и везде быть, увидеть все одновременно и ничего не упустить, я готова мчаться неизвестно куда, чтобы увидеть сама не знаю что, мне невыносимо думать, что оно существует где-то там без меня, мне хочется сунуть свой нос в каждую щель или хотя бы приблизиться к такой возможности.
А потом я люблю возвращаться, когда потусовавшись несколько дней в иных краях, поняв, что по- настоящему все равно не проникнешь в чужой мир, разве что вывезешь свой немного погулять, едешь домой с сосредоточенным лицом, перебирая в памяти увиденное. И разглядывая фотографии, как свидетельство тщетных попыток убежать, доказательство единственности надоевшего до чертиков пути, как домашние штаны, снова напяливаешь свой обиход, на какое-то время перестаешь жаловаться и успокаиваешься.
Мы будем отдыхать
В этом году мы будем отдыхать. Мы поедем на дачу — в прежние годы мы все время на ней работали: то закладывали фундамент, то строили дом, то рыли колодец, то сажали, пропалывали или выкапывали плоды и фрукты. В этом году все будет по-другому: мы красиво уберем дом, выкосим газон, установим на нем зонтик, столик и складные кресла и будем сидеть и загорать или разговаривать и читать книги. Мы сначала приведем в порядок дом — вымоем полы и соберем привезенный из города старый шкаф, перед тем как устанавливать шкаф мы, чтобы отдыхалось красиво, переклеим обои. Мы вымоем окна, выстираем и повесим шторы, а потом починим разваливающееся крыльцо, по ходу переложим покосившуюся печь, починим дырявую крышу, поправим фундамент, выкрасим полы, объездим город в поисках хорошеньких циновок, а потом переключимся на огород. Мы купим новую косилку, сделаем специальный удлинитель и в каждый приезд в выходные будем, жужжа, ходить с ней по заросшему участку, как с металлоискателем, предвкушая, какая будет ровная лужайка. Мы купим рассаду и семена не кабачков и петрушки, а туи, кипариса и других экзотических растений, чтобы, устроив ландшафтный дизайн, посадить их вокруг зонтика и кресел и наслаждаться их созерцанием, когда мы будем отдыхать. Пока мы возимся с растениями, лужайка снова зарастет, и мы ее снова выкосим, а тем временем, наступит жара и станет светить солнце, и мы, пользуясь случаем, вытащим из дома для просушки все матрасы и подушки, и будем колотить их выбивалкой. Мы приложим к устройству места нашего будущего отдыха столько усилий, что соорудим еще и камин, украсим его для пущей красоты изразцами, но материя на провисших складных креслах окажется не в тон изразцам, и мы поедем за новой материей в город. И когда все будет уже совсем готово, мы усядемся в кресла отдыхать, но наступит осень, польет дождь и нам придется отложить отдых до следующего года.
Или мы не захотим ничего откладывать и просто перешагнем через отсутствующую доску на скрипящем крыльце, отведем глаза от разваливающейся печки, постараемся не думать о разрушившемся фундаменте, подставим тазы и калоши под льющуюся сквозь дырявую крышу воду, усядемся прямо в высокой траве в блеклые провисшие кресла, и, отмахиваясь от гудящих в сырости комаров, попытаемся отдыхать, но искусанные комарами, провалившись-таки в дыру в крыльце и растянув связки, замерзнув ночью без печки и угнетенные мыслью о фундаменте, мы плюнем на этот отдых, запрем кресла в доме и поедем в город работать.
Нереальные люди
В эти белые ночи и в светлые неяркие дни странные гости приходят в музей-квартиру Кржижановского, где я работаю смотрителем. Папа с сыном, родственники, десять лет назад уехавшие в далекую страну, превратившиеся с тех пор из живых людей в строчку в компьютерной адресной книге, а теперь материализовавшиеся спустя столько лет — двадцатилетнего мальчика, конечно, уже не узнать, а папа — на вид мало изменившийся, но с новой западной лучезарной улыбкой и незнакомыми жестами. Едим с ними торт, пьем чай и вино, за два часа, что они проводят у меня, пытаются рассказать о своей жизни там и узнать, как мы живем здесь, получается сумбур и восклицания; уходя, оставляют после себя ощущение нереальности: то ли они были, то ли какие-то другие, и были ли вообще, и нет уже вопроса, правильно ли, что они уехали, а мы остались, просто у всех теперь такое разное свое, остается только удивление, а куда делись те, прежние, и судя по взглядам, ловимым мною во время встречи, ясно, что аналогичный вопрос занимает и их.
Или приходит клиент из Швеции, грустный романтик с одухотворенным лицом, и приглашает покататься с ним на машине времени — снова открыть брачное агентство, и я, в ужасе замахав руками, словно восклицая: «Чур, чур меня!», пытаюсь объяснить, что вот уже год, как занимаюсь другим, что прежняя тема закрыта, книга написана и даже уже напечатана, невозможно повернуть время вспять и вернуться в прошлое, и он понимающе кивает и все же долго говорит вариациями на исчерпанную тему, я отвечаю, глядя в окно, и, замолчав, он спрашивает, не считаю ли я его чокнутым, а я говорю, что нет, просто мы разошлись во времени.
Или еще один иностранец, на сей раз американский писатель, в прошлом чемпион мира по плаванию, которого я приманила тем, что тоже писатель, вызвавшись читать его роман о пловцах, выиграла этим «тендер» у многочисленных конкурентов-риэлтеров, заселив заодно на квартиру. А теперь он изучает по мне российскую жизнь, приходит, садится в кресло, смотрит с сожалением, спрашивает: «Ну, что же ты все время работаешь, а когда ж ты живешь?», а я тоже смотрю на него с сожалением, потому что для познания жизни там у себя он смотрит в день по голливудскому фильму на DVD, а здесь ищет по отдаленным метро «банды бездомных детей», чтобы вставить в свой новый роман о России, с завистью говорит, что у нас здесь реальная жизнь, а там, где он живет, нет реальных людей, и уезжает, бедненький, собираясь все это описывать.
И выйдя проводить американского писателя до метро, возвращаясь одна, я смотрю на светящееся окошко музея-квартиры, куда давно уже не ходит народ, и в котором я по-прежнему зачем-то сижу, я смотрю на действо белых ночей вокруг, с выплывающими из-за поворота канала лодками разных сортов и размеров, на жонглеров факелами, на играющих на ксилофоне детей, на шатающиеся по набережной по неизвестной причине толпы людей, и вспоминаю, как швед говорил, что у них в Стокгольме тоже белые ночи, просто нет этого бизнеса.
А когда проходит пора белых ночей и из города разлетаются мечтатели всех мастей, ко мне снова тянутся мои привычные визитеры, волокут обсуждать до боли знакомые, как мешки из «Пятерочки», проблемы, и с горячностью все обсудив и по обыкновению ни к чему не придя, мы идем к метро и в свете фонарей отбрасываем длинные тени, как свидетельство нашего существования в нетуристский сезон.
В пределах очерченного круга
Мы песчинки, мы два крохотных вектора двух враждебных сил. Теперь я знаю, фильмы про вампиров не вымысел — они не лишены основания. Глупые старики не виноваты, они орудие, их уже наполовину забрало то черное и отвратительное, чему нет названия, они и хотели бы, да не могут, у них нет сил сопротивляться, им велено заграбастать как можно больше, чтобы превратить живое в такой же, как они сами, уже готовый к утилизации материал. Обороняясь, мы сопротивляемся, используя все доступные средства, мы пытаемся вырваться и не даться и попадаем в ловушку: сопротивляясь яростно, и уже побеждая, мы даем слабину, нам жалко поверженных, нам стыдно, что наше поведение неподобающе, наши противники так несчастны и жалки, но злые силы именно на это и рассчитывают — посредством угрызений совести они продолжают атаку, и понемножку — помаленьку из нас уходит способность к борьбе, меркнет радость жизни, терпится-любится, делается привычным безрадостное существование, нас относит все
