презрительно бросить вызов, хотя это, наверное, громко сказано, а на самом деле, испытывая глубокое неудовлетворение, все же понимать, что отклонения будут еще более вымороченны и искусственны, упрямо сидеть при своем, в глубине души надеясь, что судьба оценит упорство.
Или когда выбираешь между свободой, отсутствием возможностей и наличием возможностей и канонами, которые отныне надо соблюдать, или между собственными желаниями и чувством долга, и последнее, конечно, перевешивает, не принося радости никому, и, сравнивая преимущества и недостатки, видишь, что выбирать можно только между плохим и очень плохим.
Или уже вполне практические вопросы, когда отсутствует малозначимая ерунда, вроде мелочь, деталь, но такая, какой сумасшедший, скажем, отличается от нормального человека — вроде все то же, а приглядишься — совсем не то; вещь, без которой обходишься, перебиваясь, вроде лишней комнаты, чтобы сделать жизнь немного нормальней, или где взять денег, чтобы эту деталь обрести, или, может, как-то перетряхнуть имеющиеся ресурсы, кумекаешь, что куда перенести и переставить, и как ни кинь, получается одинаково плохо, хотя иногда на короткое время и кажется, что хорошо.
Или, между конкретных мыслей, насмотревшись и наслушавшись, задаешься и вопросами общего порядка: как жить в этом полном несправедливостей мире, где как начнешь перечислять ужасы, так легче удавиться, где нет стабильности и наползает то одна, то другая проблема, если нет уже сил ничего доказывать и что-то еще разгребать.
И вперив глаза в потолок, лежишь и думаешь, как справишься и решишь все вопросы, как наберешься хороших положительных качеств и при этом не сбрендишь, как выплывешь и сможешь опять продолжать.
И находится ответ, от которого становится чуточку легче, универсальный и всеобъемлющий на все случаи жизни, опора-соломинка, за которую единственную только и можно схватиться, и, зарывшись в подушку, со вздохом шепнешь: «Как-нибудь».
У других
У других все кажется лучше и правильней: я бы тоже хотела работать начальником смены на заводе, быть многодетной матерью и мастером спорта по дзю-до, сочинять стихи и петь их под гитару, выступать с детьми на телевизионных конкурсах и выигрывать призы, летом всей семьей собственноручно строить дачу, опылять огурцы и консервировать яблоки и сливы, растить детей уважительными, дружными и трудолюбивыми, чтобы работали и учились, чтобы стали неприхотливыми и выносливыми, не боялись армии и были спокойными и уверенными в себе.
Или я хотела бы быть охранником, работать сутки через трое, халтурить еще на двух других работах, может, даже тоже охранником, вечером, когда на работе никого нет, с удовольствием смотреть телевизор, в выходные ходить в торгово-развлекательный комплекс, сидеть за столиком, пить пиво или кока-колу и слушать музыку или кататься на стеклянном лифте, взмывающем вверх из фонтана на иллюминированном островке.
А, может, я бы была положительным молодым человеком, отслужившим в армии студентом юридического факультета, вкалывающим, чтобы платить за обучение, сварщиком теплосетей, молодым отцом, собирающимся вселяться в новую квартиру, которую помогли купить родители, мечтающим о собственной фирме, о покупке в кредит еще одной квартиры, чтобы устроить в ней офис, не боящимся никакой работы, самостоятельно сделавшим в своей квартире качественный евроремонт.
А лучше я бы была известным хормейстером, наряжалась бы на выступление в сверкающий блестками пиджак, дирижировала бы прославленным хором, не стеснялась бы гнать попсу, отпускать на потребу шуточки и получать за это хорошие бабки, плевала бы на восклицания эстетов, что это чудовищно, убеждала бы себя, что победителей не судят, и пусть плачут малахольные неудачники, которые никому не нужны.
А еще лучше я была бы, наоборот, истовой служительницей высокого искусства, может, даже, певицей, если бы у меня был хороший голос, нечего и говорить, что я бы тогда только и делала, что выводила рулады, и не важно, пела бы я на оперной сцене или в церковном хоре, главное, что я бы ни о чем другом не помышляла, а только, чтобы голос оптимально звучал.
Или я была бы монахиней в монастыре, днем работала, а утрами и вечерами молилась, я бы тогда носила длинную юбку и белую косынку и купалась бы с сестрами летом в освященной купальне в монастырском пруду.
И все же больше я хотела бы быть богатым новым русским, объездившим весь мир, имеющим все, включая титановую мобилу, и сидела бы я тогда, пригорюнившись, в своем пентхаузе в кресле из крокодиловой кожи и размышляла, чего бы еще пожелать.
А, может, я стала бы как раз бомжом, нашедшим что-нибудь хорошее в помойке, и сидела бы я тогда не в кресле, а на тротуаре на газетке и грелась бы на солнышке, радуясь тому, что нашла.
И, вообще, я хотела бы быть кем угодно, хоть увиденным, хоть выдуманным мною, и не потому, что бабушка говорит про других: «счастливые люди», а потому что хочу все, и, в первую очередь, то, чего нет.
Прогулка
Из дома можно уехать на лыжах, но это позже, когда голая чернильная унылость посветлеет от снега, и можно будет надеть ботинки, взять лыжи, пройти остановку до лесопарка, а там зацепить крепления и, неуверенно манипулируя лыжами и палками, заскользить в мягкую рыхлую тишину. Сейчас можно уехать туда на велосипеде — проделать сначала тот же путь по тротуару, объезжая людей и поребрики, доехать до леса и углубиться в него по дорожкам, засыпанным листьями, по возможности объезжая грязь, ямы и корни, слушать, как скрипят елки, нюхать, как пахнут листья, выезжая обратно, гадать об источнике приближающегося шума, думать, не поезд ли это, потом понять, что просто это шум города, которого не замечаешь, когда он вокруг.
Или поехать по вновь открытой дороге туда, где раньше были пустыри: переключив передачу, часто и быстро вращая педали, медленно въезжать на длинный и высокий путепровод, а потом, опасливо придерживая тормоза, со свистом нестись вниз, обозревая дали, марсианские виадуки и развязки строящейся кольцевой автодороги, копошащихся строителей в оранжевых куртках, сваи, краны, песок, синеву небес.
Или можно, наоборот, уехать вечером в центр: просто сесть на любую маршрутку, выйти на Невском и пойти куда глаза глядят, например, по каналу в Коломну, в тихие темные улицы, куда еще не вполне добрался капитализм, где люди спускаются в тапочках в подвальный магазинчик, из которого вдруг выскочит продавщица и с криком устремится в анфиладу дворов, отважно преследуя скрывшегося там не заплатившего за пиво мужика.
Можно по Фонтанке вернуться на Невский, заглядывая в окна совсем пустых и рядом — битком набитых кафе, гадать, в чем разница, думать, что культуру посещения кафе мы так и не переняли: собираем старшее поколение по-прежнему дома, хоть и не готовим больше, а просто покупаем в магазине торт и салаты; друзья же забегают, в основном, на работу, где за чаем без хлопот можно обо всем поговорить.
И, меряя ногами километры по уже темным, в огнях фонарей улицам, глядя на отремонтированные и не отремонтированные дома, на освещенные окна со стеклопакетами и без, гадая, какая за теми и за другими протекает чужая жизнь, мы словно утаптываем, упорядочиваем и свою: появляется способность, не перемывая разными словами одно и то же, высказывать какие-то другие утешительные мысли, скажем, о моментах гармонии, которые случаются так редко, только на самом стыке, на переходе, причем лишь на короткое время. Вот, например, жалуешься на перманентную занятость, когда прямо некогда вздохнуть, потому что действуешь по разным направлениям, как компьютерная многозадачная система, при этом
