честным или ответственным, думая, что сойдет и никому не повредит, а скорее просто не думая, может, конечно, и чувствуя микроскопический укол, но постаравшись его не заметить, совершаешь поступок, а потом оказывается, что не сошло, вылезло и как раз повредило, и сразу вспоминаешь укольчик, и чувство вины разрастается, думаешь, что знал ведь все с самого начала, а все же сделал.
Может быть, просто не знаешь себя, когда среди искренних заверений в беззаветной вере и любви вдруг сотворишь такое, что сразу выдаст привычку кумекать — занять, например, две очереди одновременно, чтобы выгадать какую-то ерунду, а когда диссонанс всплывает, ужасаешься, бьешь себя в грудь и отыгрываешь назад с той же степенью эмоциональности.
Или, наоборот, знаешь себя слишком хорошо и, как в детстве, когда называли «толкушкой», по двадцатому разу наступаешь на те же грабли и каешься, стеная о своей беспомощности.
Или когда накатывают дурные чувства: вроде все то же, ничего не изменилось, может, просто, накопилось и перелилось, и хочется сказать или сделать гадость, душит злоба и изумляешься, откуда что взялось, куда девалась прежняя снисходительность.
Другие откликаются разными рецептами: одни испытывают только чувство стыда и предпочитают гнать от себя, вытеснять и не вспоминать, перебивая чем-то пусть неприятным, но менее позорным. Вторые — что долго не думают, потому что все равно сделать уже ничего нельзя. Но, занимая активную жизненную позицию, ведешь перманентную работу и борьбу, придумываешь схемы и приемы, чтобы понять, расчленить, описать и изменить или путем длительных размышлений выявить ведущий к срыву посыл и, написав в ежедневнике на каждой странице нейтрализующий его девиз, попытаться изменить хотя бы условия.
Можно, наверное, все объяснить раздвоением, что под одной оболочкой сосуществуют два разных человека, я и «она»: я — это та, кто пишет и ведет эту скрытую от глаз деятельность, кто пытается соответствовать вымышленному шаблону, подгоняя под него имеющийся ресурс, будто подстраивая под себя окружающую среду, пользуясь всеми возможными способами: накоплением информации и надеждой, что энное количество сбоев, в конце концов, скорректирует последующий путь, терзаниями и муками в качестве регулирующего инструмента, стремлением все делать оптимально и взятым откуда-то знанием, как должно быть, позволяющим корчевать в себе неподобающее.
Она — существо скорее первобытное, со вспышками ненависти, хитрое, себе на уме, не упускающее выгоды, беспринципное, эгоистичное, в чем-то даже можно сказать тупое. Я «ее» все время изучаю, постоянно узнаю о «ней» новое, возмущаюсь, и, как строгая учительница, пытаюсь взять «ее» под контроль, а «она» увиливает, прячется, но выгнанная в дверь, снова лезет в окно, не слушается, не хочет поддаваться воспитанию, как дикарь, которого насильно усадили за парту.
Красный отель
Гостиницы, в которых мы останавливались во время поездок на отдых, были как хорошие, так и плохие, но они различались для нас по тому же принципу, что и для перелетных птиц, наверное, различаются, места их временных приземлений: не местоположением и прочими внешними признаками, а этапами преодоленного пути. Смысл наших поездок и состоял, наверное, в том, чтобы насильно оторвать себя от ежедневного бега и забросить куда подальше, где нельзя заниматься рутиной, но можно оглядеться, притормозить, осознать, на какой позиции пребываешь в настоящий момент.
Во время первой поездки мы ощущали себя самозванцами, непонятно на каком основании высунувшимися за границу. Мы сидели на пляже и внимали полезным советам, где что дешевле купить и сделать, которыми делился с нами бывалый отдыхающий, госслужащий из Москвы. Мы (по крайней мере я), сравнивая себя с ним, думали, что лица с нестабильным, вроде нашего, доходом, должны не пускать деньги по ветру, а вообще сидеть на печке — не очень понятно было, что с нами будет, если Гришины приборы перестанут покупать. И все же мы (по крайней мере, я), испытывая ощущение единственного и последнего раза, думали: будь что будет, но это море и солнце останутся, хотя, может, это только я нервничала, а очарованный гостиничным шведским столом Гриша ничего такого не ощущал.
Этот первый отель, в который мы по неопытности попали, был с претензией на роскошь, но располагался посреди гремящей стройки, и до моря надо было идти и идти. В следующей поездке мы чувствовали себя уже иначе: наше самозванство стало привычным и переросло уже в некую забубенность, появилась если не уверенность, то надежда на то, что так или иначе выкрутимся: перестанут покупать приборы, так придумаем что-то еще. Мы уже сами могли раздавать советы и, экономя на экскурсиях, раскатывали везде самостоятельно на арендованной машине, а отель, где мы остановились, был утилитарен и прост.
Третья поездка на море случилась после того, как я пробкой вылетела из канадского посольства, где мне завернули визу на визит к канадским друзьям. Вместо Канады мы с Гришей снова отправились в безвизовую страну, в чем-то похожую на нашу, с доброжелательными резидентами, радостно обслуживающими туризм.
К этому времени мы уже, в основном, поняли свое место в этом мире — история с канадским посольством это понимание только укрепила — мы поняли, что существовали и будем дальше существовать только сами по себе, вне какой бы то ни было официальной структуры, что работали и работаем анонимно и без посредников для таких же, как мы, людей, функционирующих, в свою очередь (в том числе и с нашей подачи) для других таких же людей, без официоза и надстройки, без необходимости перед кем-то отчитываться, но и без какой бы то ни было помощи с чьей-либо стороны. Мы также поняли, что в тех условиях, в которых мы находимся, вряд ли можно стремиться к чему-то большему, и что самое главное, в конце концов, — процесс.
Что касается отеля, в котором мы тогда жили, я помню только террасу, много цветов, безлимитное красное вино, и то, что про Канаду не вспоминали — было и так хорошо.
С тех пор мы ездили еще сколько-то раз с разными настроениями и душевными состояниями, каждый раз с трудом вырываясь на отдых и неизменно считая каждую поездку лишь паузой, чтобы потом с новыми силами осваивать предстоящий маршрут.
Но последняя поездка в город, куда любили ездить в юности, оказалась отличной от прочих: Гриша заболел, едва переступил порог гостиницы, и вместо запланированных сауны и ресторана я посетила аптеку, больницу, чтобы выписать не продающийся там без рецепта антибиотик, автовокзал, чтобы поменять билеты, в то время как Гриша лежал в номере с температурой и ждал меня.
И в этот раз все сконцентрировалось именно на отеле, на его выкрашенном в красный цвет коридоре, на стенах которого горели похожие на факелы светильники, по которому я бегала туда-сюда, путая направления, в поисках выхода в зеркальное фойе. Что касается номера с телевизором на прикрепленной к стене стойке, он стал для нас прибежищем в чуждом окружении: в нем было не до философских размышлений, в нем заваривали чай с медом, растворяли лекарства, мерили температуру, принимали решения, как дальше быть.
И унеся благополучно ноги из так и не увиденного города, вернувшись домой, где Гриша поправился, мы вдруг заметили неустроенность собственного быта и неожиданно решившись ее ликвидировать, взяли за прототип красный отель. Мы привесили на стойке бабушкин телевизор, чтобы смотреть его с кровати, поставили в угол тумбочку, а рядом торшер. Мы проделали все это, то ли потому что красный отель испугал нас возможностью внезапного прекращения полетов, то ли он поманил нас оседлостью, и мы поддались на соблазн.
Мы
Мы живем в вилке между ужасом и соблазном: ступишь налево — круто, ступишь направо — смерть. Наша структура спятила, зажила своей собственной жизнью, раздулась, заважничала, забыла о вспомогательном назначении и выпендривается перед самой собой. Мы остались без несущей конструкции,
