она, посылая холодные молнии глазами героини, призовет всех к последнему усилию и научит саму жизнь считать за ничто, когда она не украшена сознанием победы духа или куплена ценою унижения; может быть, саму смерть с оружием в руках она превратит в роскошный праздник человеческой гордости, может быть, этой проповедью она доставит населению замка победу…».
«Но может случиться и другое, — пишет Луначарский. — Она сойдет в трауре, в монашеской рясе, с посыпанной пеплом головой и будет плакать и убиваться и повторит с небывалой до тех пор силой свои страшные суждения о мире и жизни и скажет, что сопротивление бесполезно, что и в будущем всех ждут лишь мучительная борьба, раны, лишения, унижения и, в конце концов, неумолимая смерть. Она также призовет к мужеству, но к мужеству другого рода: она даст в руки наиболее отчаявшегося факел самоубийства и поведет его, проливая слезы, в траурном шествии в пороховые погреба, чтобы извлечь оттуда пожирательницу смерть…».
К этой своеобразной притче, великолепной по точности сравнения и поэтичности, вряд ли можно что-либо добавить.
Философия многим представляется сугубо теоретической наукой, отвлеченной и в практической жизни малопригодной. Но в кризисные минуты только она дает человеку совет и опору. В эти минуты оказываются никчемными и мелкими многие цели, казавшиеся главными в жизни, и выходят на первый план вопросы, которыми в обычные дни задаваться как-то не принято, — о смысле жизни, сущности человека, добре и зле… В переломные моменты от решения этих вопросов, в прямом смысле слова, зависит сама жизнь. «В последние минуты, в моменты наивысшего напряжения, мы обращаемся и к нашему общему миросуждению. И оно говорит нам то „да“ то „нет“» (А. В. Луначарский).
Отношение религии к самоубийству
Отношение к проблеме самоубийства религии как одной из важнейших составляющих человеческой культуры, на протяжении тысячелетий формировавшей этические принципы социальных отношений и не утратившей своего влияния до наших дней, могло бы послужить темой отдельного объемного труда. Мы позволим себе лишь в основных чертах охарактеризовать отношение к самоубийству в рамках основных мировых конфессий. Это представляется важным в плане основной темы нашего исследования, так как и эстетические категории в ходе развития человеческой цивилизации формировались и развивались под воздействием тех или иных религиозных концепций.
Древние мифы рисуют мир населенным страшными, ужасными чудовищами, во власти которых находятся стихии и человек. Жизнь прекрасна, жизнь несет наслаждение, но ужасен гнев диких чудовищ, управляющих миром. Они требуют жертв, и для предупреждения их гнева и его страшных последствий человек должен жертвовать всем самым ценным, что имеет: животными, пищей, украшениями и даже самой жизнью. В Древнем Китае и Японии были широко распространены жертвенные ритуальные самоубийства, совершаемые при постройке новых домов, новых зданий и мостов и т. п. С помощью этих жертвоприношений люди надеялись, что духи земли и воды благосклонно отнесутся к их постройкам и не станут их разрушать. Одним из наиболее стойких оставался сопровождавшийся человеческими жертвами культ священных гор.
Постепенно в итоге борьбы вселенский хаос и вражда оказались побежденными, на Земле воцарились мир и порядок, понимаемые в мифах как благо и красота. Природа признается древнекитайскими мыслителями совершенством, однако человек, к сожалению, далек от него и нуждается в совершенствовании. Таким образом, основная задача древнекитайской философии — выяснить причину, делающую мир прекрасным, и способ сделать прекрасным человека. Этим проблемам посвящены многие высказывания великих древнекитайских философов Лао-цзы и Конфуция, являвшихся основателями главных направлений философской и религиозной мысли Древнего Китая — даосизма и конфуцианства.
В дальнейшем, с развитием даосизма, ему становится чужда идея самоубийства, поскольку никто иной как сам Лао-цзы выдвинул теорию «недеяния» и проповедовал пассивность как принцип жизни, требуя от людей следовать Дао — естественному ходу вещей. Жизнь — непрерывный поток движения, все качества явлений относительны, и цель мудреца — не противопоставлять себя этому движению, не обрывать его, как, например, в буддизме. Нужно просто пассивно отдаться его течению.
Конфуций, стремившийся к достижению этико-эстетического идеала, считавший эталоном иерархического построение современного ему китайского общества, воспевавший полезность труда, доброты, повиновения, также отрицательно относился к самовольному уходу из жизни.
Родившаяся в Древней Индии эпохи ведизма идея сансары — непреходящего потока смертен и рождений в новом теле — имеет сложное философское, этическое и эстетическое содержание. «Подобно тому как золотых дел мастер, взяв кусок золота, придает ему другой, более новый, более прекрасный образ, так и этот Атман, отбросив это тело, рассеяв незнание, претворяется в другой, более новый, более прекрасный образ», — считали древнеиндийские брамины.
При этом самовольная смерть на костре, своевременный уход из жизни для брамина, по сути дела, лишь составная часть искусства сансары — искусства возрождения в новом, более благородном, высоком и прекрасном теле. Нельзя дожидаться старости, нельзя дожидаться болезни — это может обезобразить всю сансару. Только того, кто вовремя уходит из жизни и сам может определить предел своей жизни, можно считать истинным мудрецом. Именно к этим мудрецам-гимнософистам и ездили учиться древнегреческие философы.
Значительно позже ведизма в Индии сложился буддизм, которому в последующем суждено было стать одной из трех мировых религий. Как и любая религия, буддизм содержал в своей основе идею о спасении. Однако, если практически все остальные религии видят спасение в сохранении жизни после смерти или в возрождении, переходе в иное существование, буддизм находит его в полном разрушении не только земной жизни, но и всякой возможности какого-либо последующего возрождения.
Достижение этого «освобождения» возможно только через состояние нирваны. Прекращение жизни в нирване — совершенно особая форма самоубийства, несущая глубокий философский и религиозный смысл. Цель нирваны — не продолжение и совершенствование сансары, а обрыв ее. «Пресекая поток существования, откажись от прошлого, откажись от будущего, откажись от того, что между ними. Если ум освобожден, то, что бы ни случилось, ты не придешь снова к рождению и старости… Он достиг совершенства, он бесстрашен, у него нет желаний; безупречный, он уничтожил тернии существования: это тело — его последнее» (Джаммапада, гл. XXIV).
В Древней Греции, с характерным для искусства и философско-религиозных концепций этого периода вниманием к человеческой личности, произошло углубление и развитие культуры чувств, настроений, утонченного самоанализа и осознания смысла человеческого существования и всего окружающего мира. Представителям школы стоиков принадлежит утверждение, что для мудреца жить по велениям природы — значит вовремя отказаться от жизни, хотя бы он и был в расцвете сил; для глупца же естественно цепляться за жизнь, хотя бы он и был несчастлив, лишь бы он в большинстве вещей сообразовался с природой.
Гегесий говорил, что все, что касается нашей смерти или нашей жизни, должно зависеть только от нас. Единственный вопрос, по которому возникали споры, это: какие причины следует считать достаточно вескими, чтобы заставить человека принять решение лишить себя жизни. Стоики называли такое решение «разумным выходом», и почти все из них в конце концов приходили к заключению, что не любое самоубийство является прекрасным и разумным, а только то, в котором будет существовать какая-то
Эпикурейцы, в отличие от стоиков, ставили во главу своего учения гедонистический принцип. Красота — это удовольствие. Прекрасны боги, занимающиеся невозмутимым самонаслаждением. Прекрасен человек, наслаждающийся жизнью. Прекрасна возможность в любой момент уйти из жизни, если она перестанет доставлять наслаждение. Человек у эпикурейцев вместо того, чтобы грустно размышлять о своей судьбе, должен относиться к ней весело и легкомысленно. Он сознает свой эгоизм и логически вытекающие из него последствия, но он заранее принимает их, он решает одну задачу — удовлетворить
