– Камера на четверых, а лежат двенадцать.
– Некуда их! – сказал кто-то раздраженный. – Пусть стучат, пусть зовут переводчика!
Кто– то пожалел нас:
– Изобьют, и всё.
Но раздраженный сказал без всякой жалости:
– В тюрьму сами приходят!
Валька всхлипывал, и его в конце концов позвали. А мне сказали:
– Садись на парашу.
Не помню уж, сколько я простоял, пока на нарах не начали двигаться, шевелиться, и я втиснулся в эту груду пиджаков и пальто, от которых мне запахло чем-то родственным. Лежали на досках, под голову пристраивали шапку, кулак или предплечье. Как только я устроился, нас спросили – давно собирались:
– Закурить не пронесли?
Я показал сигарету, которую мне дал парикмахер, сказал, как ее получил.
– Может, проникотиненная вата?
На сигарету приподнялись все. Кто-то, к моему удивлению – всех ведь обыскивали! – протянул мне затлевший трут. Сигарета не сразу загорелась, потом вата вспыхнула, и легкие резануло. Я хотел выбросить, но у меня взяли ее из рук, и кто-то раскуривал ее и раскуривал: когда вата вспыхивала, дул на нее, а потом опять осторожно тянул – надеялся, что откуда-нибудь начнется никотин.
– Да брось ты ее,– сказали ему.– И так воздуха нет!
Только в лагере я увидел людей, вот так безумно тянущихся к табачному дыму, все время озабоченных поисками травы, окурков, навоза – бог знает чего, что можно завернуть в бумагу и курить.
Валька спросил:
– Бить будут?
И тот же раздраженный, к которому я не мог присмотреться в темноте, сказал:
– А ты куда пришел?
Иногда казалось, что уже ночь, но отбоя все не было и все так же бесконечно тлел электрический волосок. Уже переговорили все дневные разговоры, и каждый лежал со своим голодом, и конца этому не было. Но все-таки, когда этого совсем уже перестали ждать, электрический волосок потускнел, наступила темнота и кто-то с облегчением сказал:
– Отбой.
Ему ответили:
– Еще день прошел.
Опять двигались, теснились, разом поворачивались с боку на бок, а когда все замолчали, заговорили двое. Это были взрослые мужчины, и они ругали себя за то, что они здесь.
– Вот не понимали! – говорил один.
И это «не понимали» относилось не только к войне, а ко всей жизни. И этого он не понимал, и того – всего, короче говоря, не понимал. И что лучше сдохнуть, чем попасть в плен, и что борщ когда-то надоедал.
– Я шофером работал,– говорил он.– Зайдешь в буфет, возьмешь сто пятьдесят, пива и пять пирожков «собачья радость». Дураки были!
Голос у него был ясный, не стесненный камерой или темнотой. Товарищ вторил ему сдержаннее. Оба были призывного возраста, и я догадался, что они беглые военнопленные. Должно быть, не я один об этом сразу же догадался.
– Спрашивает,– говорил о переводчике тот, который шофером работал.– «Где цивильное пальто взял? Украл?» Я говорю: «Немка подарила. Я ж, пока ты меня не бил, красивый был». Смеется. Веселый! В глаза посмотришь – как человек!
Я уже много раз видел таких веселых переводчиков (чаще всего это были именно переводчики). Они улыбались, как будто все понимали или как будто улыбкой своей заранее заигрывали с обстоятельствами, которые могли поменяться. Должно быть, где-то у этих людей тлело представление о том, что называют нормальными человеческими отношениями. И свой природный, естественный, что ли, предел, который никак не соответствовал их нынешнему положению властителей жизни и смерти, они тоже ощущали. Они десятки раз переходили его, но ощущение предела от этого не стиралось. Может быть, им это даже нравилось – внутренняя жизнь их от этого делалась богаче.
– Говорит: «Отправим назад в лагерь. Тебя там ждут». Я спрашиваю: «Зачем так далеко? Все равно убивать будете».
Он произнес это так, будто не в первый раз об этом рассказывал. Сказал и сам к своим словам прислушался.
Второй соглашался:
– Зайдешь в столовую, на первое суп или щи, на второе гуляш. Картошку в сторону, мясо выберешь…
На нарах стало свободнее – они сели. Я слышал, как они дышали в темноте над нами. Только эти двое поднимались с нар без опасения. Мы получали передышку, тут же заполняли освободившееся место, но, когда они ложились, все с готовностью теснились и сжимались опять.
– Дураки были! – сказал тот, который говорил о поразивших меня пирожках «собачья радость».
