побледнел.
Они стояли друг против друга и молчали, скрестив ненавидящие взгляды. Ливий с трудом сдерживал ярость и желание ударить его или сразу убить. Но вместо этого швырнул в лицо галлу свиток, который держал в руке:
— Ты этого добивался, мерзавец… Убирайся! Благодари Ливию, что еще жив, — и, резко повернувшись, вышел из зала.
Когда шаги его смолкли, растерянный Армат поднял и развернул измятый папирус. Пол под ним покачнулся — это была вольная, скрепленная подписью Марка и его печатью. Вольная, на которой настояла гордая патрицианка, опозоренная рабом… Возможно ли? Он не почувствовал радости. Стоял, кусая губы от унижения и стыда. Свобода оказалась мучительной. Не такой он видел ее, не так желал получить…
— Прости, госпожа… Прикажи — и я умру… Только не гони от себя, — сорвались с губ нелепые слова, и он застонал, бессильный понять, что происходит, не зная, куда идти со своей свободой — внезапной, горькой, опустошившей душу…
Он не посмел явиться к Ливии. Вышел из дома, не поднимая глаз. Город встретил его безмолвием: вечерняя суета давно стихла, улицы обезлюдели. Мрачная тень Везувия вырисовывалась на фоне неба. Перемигивались августовские звезды…
В последний раз оглянулся Армат на дом Ливиев и зашагал прочь, унося на груди под туникой свиток, даровавший ему независимость, но отнявший нечто большее, в чем он еще не решался себе признаться…
— Он ушел? — Ливия подняла на Марка влажные глаза.
— Да. И мы его больше не увидим. Забудь побыстрее об этом, — он ласково сжал руку девушки, чувствуя в происшедшем свою вину. Зачем привез сюда проклятого галла?!
— Скорей бы вернуться, — прошептала она, думая о своем.
— Потерпи. Осталось три дня. Всего три дня, — Ливий хотел успокоить сестру, но при этих словах тень тревоги метнулась по ее лицу.
— А он… успеет спастись? — голос Ливии дрогнул.
Марк пристально посмотрел на нее и ничего не ответил. Встал, нервно прошелся по комнате, старательно подбирая слова, чтобы смягчить горькую правду.
— Ты в самом деле думаешь, что он влюблен? Дурочка, — голос его звучал глуше обычного. — Он мстил тебе за свое рабство, считал, что, унизив тебя, сможет возвыситься сам. И ты жалеешь его?..
— Это не жалость, Марк, — тихим эхом откликнулась она. — Ты ничего не понял. Ты никого не любил…
— Ты шутишь? — голос его пресекся, воздуха не хватало. Он не сразу справился с собой.
— Нет, — качнула головой сестра. — Чужое время никому не приносит счастья. Поэтому он свободен. И торопится в Галлию. И успеет уйти… Не лишай меня этой веры, — попросила, чуть не плача.
И Марк опустил лицо, чтобы скрыть проступившую бледность.
— Конечно. Он, должно быть, уже далеко, — сказал, как мог твердо, и вышел, оставив ее одну — с надеждой.
Он знал, что судьба Армата теперь непредсказуема. Они не могут вмешаться в нее, как не могут спасти Помпеи, даже владея тайной, известной им одним. «Чужое время никому не приносит счастья», — повторил он слова Ливии и подумал, что она права, хотя имела в виду совсем другое.
Пыльная дорога уводила Армата от города. Но с каждым шагом мрачнее становилось его лицо. И мысли возвращались назад, к смятой траве сада, которая давно распрямилась… Где сейчас Ливия? Почему не отпускает от себя?.. Все дальше странный дом, а запах ее волос сводит с ума, и не спрятаться от него, не уйти… Глупец! Он думал, что торжествует… А она не билась в его руках, никого не звала на помощь… Стоило ей крикнуть — и он отступил бы, отрезвленный. И был бы схвачен — за то, чего не успел совершить… Но она не кричала… А он прощен и свободен, хотя заслужил смерть. И, кажется, понял главное: что сам ничего бы не смог, если бы она не захотела… Это не трудно понять. Труднее — поверить. И самое сложное — разобраться в себе самом…
Порыв ветра хлестнул по лицу Армата. Он вспомнил пощечину и усмехнулся с горечью, услышав собственные слова: «Раба так не бьют…»
«Подлый, трусливый раб! Как старался ты доказать, что вправе быть человеком… И надругался над ней. И ушел, не простившись. Ночью, тайком… Испугался слез на ее ресницах. Испугался себя…»
Он не звал ее Ливией, но всегда — «моя госпожа». А теперь твердил это имя, мучась и ненавидя. Он переживал чувство, подобное отчаянию, не догадываясь, что это и есть любовь…
Ливия бродила по саду, по дорожкам из белого мрамора. Последний день… Как странно, что все это будет. Проснется Везувий. Огненной лавой и пеплом накроет город, который спит, не зная своей судьбы… Двое владеют тайной и должны выбирать, кому даровать спасение, кого оставить на милость богов. И нельзя ничего изменить… Дом опустеет, но никто не станет искать ни хозяев, ни их рабов, создающих шедевры. Память о них останется под развалинами Помпей. А спасенный талант еще послужит людям. Ради этого посланцы будущего явились сюда… Но почему так болит и тоскует сердце? Прошлому нет забвения и нет возврата к нему. А жизнь в ином мире имеет горькую цену. Страшно погибнуть в огне и воскреснуть однажды — через три тысячи лет… Кто согласится покинуть время, в котором рожден, ради далекого и бесконечно чужого? Каждый из нас — дитя своего мира, и, теряя его, неизбежно теряет себя… Но те, кто скоро исчезнет из города обреченных, не могут об этом знать. Их мнения не спросит никто, вручая жизнь и свободу. И великое право — творить в часы вдохновения. Гении нужны человечеству, и оно лишает их выбора и возможности умереть…
…Под ногами шуршала трава. Задумавшись, Ливия не заметила, как оказалась на памятном месте, где недавно была с Арматом. Вздрогнула, узнавая… Кровь прилила к лицу… Он не был ни скульптором, ни поэтом, но имел величайший талант — дух бунтаря. Талант, родившийся в Риме, и вне его — невозможный. Принести его в жертву идее Ливия не могла, не хотела. И подарила Армату свободу — единственный шанс уцелеть. Молилась древним богам за его спасение, приносила дары Венере — тайком от насмешника Марка. И мучилась тем, что уже никогда не увидит дерзкого галла, который слишком многим сумел для нее стать.
— Нам пора, — встревоженный голос брата, с трудом разыскавшего ее, вернул к действительности.
Попрощавшись с садом, Ливия торопливо вошла в дом. Следом за ней в дверях показался Марк. Миновав длинную галерею, они вместе проскользнули в кабинет.
Не скрывая своего нетерпения, Ливий шагнул к стене, задрапированной пурпурным шелком, и резким движением сорвал ткань. Под ней обнаружился металлический щит пульта с кнопками в два ряда.
В эту минуту неясный подземный гул возвестил о начале извержения. Откинув со лба непослушную прядь волос, Марк натянуто улыбнулся и пожал холодные пальцы сестры. Рука привычно коснулась матовых клавиш… Миллиарды блуждающих искр внезапно наполнили дом. Люди, статуи, мебель, драгоценные вазы — все живое и неживое покрылось голубым свечением и — исчезло… И только залетевший случайно, сорванный ветром лист кружился между колоннами…
А снаружи, под черным небом, корчился в муках город. Сливались мольбы и крики, стоны и проклятия богам…
К концу третьего дня пути Армат начал выбиваться из сил. До сих пор он не чувствовал усталость и голод, хотя ночевать пришлось у дороги и не было с собой ни хлеба, ни денег, чтобы его купить… Пока одно напряжение толкало его вперед, вело все дальше на север через Италию. Натянутый, как струна, он боялся остановиться, боялся оглянуться назад — черные глаза патрицианки провожали немым укором, и он не мог избавиться от сверлящего спину взгляда. Но усталость взяла верх, и Армат опустился прямо в серую пыль. А когда повернул голову в сторону, откуда пришел, огненная корона Везувия открылась его глазам…
Дрогнули губы в беззвучном крике. Он пытался поднять с земли ослабевшее тело, но ноги не слушались его. Отсвет пламени мерцал в зрачках.
