В начале 1904 года Сергеев-Ценский, работавший учителем в Павлограде, был призван в армию и служил сначала в Херсоне, затем в Одессе и Симферополе. В Херсоне произошло столкновение прапорщика Сергеева со своим ротным командиром: «Это я кричал на своего ротного в строю: „Капитан! Как вы смеете бить солдат!“ И все произошло так, как я описал. (За это преступление против дисциплины меня перевели в другой полк.)»[5]. В Одессе Сергеев-Ценский разъясняет солдатам правду о Кровавом воскресенье — и снова крупное столкновение с начальством и перевод в другую часть. В октябре 1905 года он стал невольным свидетелем черносотенного погрома в Симферополе. Возмущенный преступным бездействием царской полиции и войска, С. Н. Сергеев-Ценский обратился с заявлением в комиссию юристов. Заявление опубликовали крымские газеты. Против непокорного прапорщика ополчились власти, реакционные офицеры и местные черносотенцы, над ним нависла угроза расправы. Если добавить к этому отказ идти вместе с полком на усмирение крестьянских волнений, а также не прекращенную и в армии литературную деятельность, то Сергеев-Ценский за свои «преступления» еще сравнительно легко отделался тем, что был в конце 1905 года уволен из армии за «политическую неблагонадежность».
События первой русской революции на долгие годы определили направление его творческих исканий. 2 февраля 1905 года Сергеев-Ценский писал прогрессивному издателю В. С. Миролюбову: «До сего времени искренне думаю, что в каждом своем рассказе я протестовал»[6].
И действительно это было так. Возьмем хотя бы рассказ «Молчальники» (1905). Ни грабеж, ни пожар, ни зверское убийство в монастыре не нарушили обет молчания, принятый «лапотником», «сапожником из города» и интеллигентом. Началась революция — и три бывших монаха вышли на борьбу за свободу против огромной и темной силы.
Рассказ «Молчальники» и повесть «Сад», по словам А. И. Куприна, посетившего в 1906 году Сергеева-Ценского в Алуште, принесли их автору «политическое имя». За «Молчальники» журнал «Вопросы жизни» получил предупреждение, а за напечатание повести «Сад» был в 1905 году закрыт.
Повесть «Сад» — значительный шаг вперед в идейно-художественном развитии писателя, а образ ее центрального героя Шевардина — первая попытка нарисовать образ народного заступника. Молодого агронома Шевардина волнуют безропотные страдания живущих в страшной нищете крестьян. «Да сколько же еще — сто лет, тысячу лет — вы будете молчать?» — восклицает он. Описанием преступлений графа автор оправдывает его убийцу Шевардина, хотя и не скрывает того, что поднять крестьян на борьбу, раскачать «колокол миллионнопудовый» его герою-одиночке не удалось.
Проникновенно лиричен и многокрасочен в повести пейзаж, ставший полноправным ее «героем». Здесь рельефно выступили те особенности дарования С. Н. Сергеева-Ценского, о которых впоследствии так хорошо сказал П. А. Павленко: «Природа и человеческая речь — два увлечения Ценского. Глаз и ухо художника ловят самые тончайшие оттенки цвета и самые нежные обороты слова и передают их с исключительной, ни у кого другого не повторяющейся остротой»[7].
Толчком к замыслу повести «Лесная топь» послужил, по словам писателя, трагический случай из военного быта (солдаты запасного батальона изнасиловали и убили приехавшую из деревни жену фельдфебеля[8]). В «Лесной топи», как признавался сам автор, использованы его наблюдения над крестьянской жизнью в Тамбовской и Рязанской губерниях (в годы юности и годы учительства).
Образ Антонины — один из первых женских образов в творчестве Сергеева-Ценского, данных «крупным планом». Правдиво раскрыта в повести психология молодой крестьянки, которую лесная топь преследует с самого детства, морально изуродовав ее, но не убив в ней мучительного стремления найти выход. Лесная топь — символ темноты, невежества, нищеты и звериной дикости нравов, порожденных эксплуататорским строем, — оказывается сильнее Антонины.
Знаток и тонкий истолкователь творчества Сергеева-Ценского, критик Н. И. Замошкин писал: «„Человек — это звучит гордо“ — на заре освобождения было сказано сильно, веско. В болото был брошен камень. Вслед за Горьким бросил свой камень и Сергеев-Ценский: „Ты сначала дослужись до человека, послужи у разума на службе; человек — это чин… и выше всех чинов ангельских“ (из „Лесной топи“ и авторского эпиграфа к повести „Чудо“…). Здесь есть новый оттенок: дослужись, тогда имя твое будет звучать гордо. И, наконец, третий камень: „Имя человечье несите в гордости“ (Маяковский), дослужившись, не выпускайте знамени человеческого, несите всегда»[9].
После ухода из армии Сергеев-Ценский поселяется в Алуште и всецело посвящает себя художественному творчеству. Еще свежи были в его памяти революционные события в Одессе и Симферополе, еще вспыхивали в разных концах страны молнии разрозненных крестьянских и солдатских восстаний, но революционные настроения все же явственно шли на убыль, а реакция переходила в наступление. В 1906–1907 годах Сергеевым-Ценским написан роман «Бабаев». О замысле своего первого романа он впоследствии писал критику Е. Колтоновской: «Мне тогда, как офицеру запаса, пришлось очень близко соприкоснуться с погромом евреев, ролью в этом погроме полиции и своего полка и со страшным итогом погрома — 52-мя убитыми. Вот что произвело на меня впечатление потрясающее и дало тон „Бабаеву“, а отнюдь не увлечение Достоевским, как вы пишете. Я задумался над тем, почему так легко справились с революцией, и пришел к „бабаевщине“, как явлению, и Бабаеву, как типу»[10].
Образ Бабаева иногда называют последним образом лишнего человека в русской литературе — выродившегося лишнего человека, утратившего лучшие качества своих предшественников. У этого разорившегося дворянина сохранился еще зоркий взгляд на пошлость и подлость окружающего мира, но стремления воспротивиться этой пошлости и подлости, каких бы то ни было идеалов и вообще ничего святого за душой уже нет. Бабаевщина — подлинное одряхление человеческой души («бабай», пояснял писатель, по-татарски значит старик) — пустила корни не только в душах офицеров. Такие же дряхлые, опустошенные души у исправника Журбы, советника Гресева, адвоката и землевладельца Саши. Развенчанию крайнего индивидуализма, эгоизма, отчуждения от передовых идей своего времени, развенчанию «бабаевщины» посвящен роман Сергеева-Ценского.
Неотвратимо идет к своей нравственной и физической гибели поручик Бабаев. Эта деградация происходит на глазах читателя. Бабаев отказывается от игры в любовь, но тут же идет к продажной женщине; он сознается в своем преступлении, но лишь для того, чтобы спровоцировать потерпевшего, сделать его своим врагом и тем самым избавиться от смутных угрызений совести. И есть в романе образ нарастающей, облагораживающей души и сердца революции. Бабаеву и ему подобным противостоят нарисованные с большой симпатией революционеры. Сильно звучат публицистические отступления повествователя.
Недостатком романа «Бабаев» является усложненность стиля. Отчасти она объясняется стремлением писателя идти непроторенными путями, отчасти это была дань времени. Позже А. М. Горький писал Сергееву-Ценскому: «В прошлом я очень внимательно читал Ваши книги, кажется, хорошо чувствовал честную и смелую напряженность Ваших исканий формы, но — не могу сказать, чтоб Ваше слово целиком доходило до меня, многого не понимал и кое-что сердило, казалось нарочитым эпатажем»[11].
События повести «Печаль полей» (1909) развертываются в глубинах черноземной России. Традиционную в русской литературе начала XX века тему оскудения дворянства, тему гибели дворянского гнезда Сергеев-Ценский решает по-своему. Героями повести являются и крестьяне и сезонные рабочие. Повесть начинается и завершается появлением крестьянина-богатыря Никиты Дехтянского. Любовь к Родине и боль за нее автор выражает в лирическом отступлении:
«Поля мои!.. Детство мое, любовь моя, вера моя! Смотрю на вас, на восток и на запад, а в глазах туман от слез. Это в детстве, что ли, в зеленом апрельском детстве, вы глядели на меня таким бездонным взором, кротким и строгим? И вот стою я и жду теперь, стою и слушаю чутко, — откликнитесь!»
Впоследствии Сергеев-Ценский, связывая замысел этой повести с эпопеей «Преображение России», писал: «Нужно было взметнуть „перед всенародные очи“, как сказал бы Гоголь, „печаль полей“ — именно „печаль“ общерусских полей, которые мечтали о том, чтобы что-нибудь очень большое родить, — „выкинуть из себя под ласку солнца“, — и не могли, не могли потому, что на них лежала миллионнопудовая тяжесть царского самодержавия и власти международного капитала»[12]. Эта характеристика повести, данная более чем через сорок лет после ее написания, вполне соответствует
