— Любой человек из епископата. Я привёз епископу письма от друга моего Хуана де Эспины.
— А кто таков Хуан де Эспина?
— Это человек, который подарил мне чёрный с золотом плащ.
— Много ли нам дела до твоего плаща, свидетель?
— Вам нет дела до моего плаща. Я только ответил, что Хуан де Эспина подарил мне чёрный с золотом плащ.
Судья в лёгком замешательстве.
— Мы не о плаще здесь толкуем, свидетель. Был ли ты в ту ночь рядом с рыцарем Трампедахом, рыцарем Кавалеком и музыкантом Фробелиусом?
— Я был рядом с ними.
— Что ты слышал и видел?
— Я видел и слышал многое. Я видел, что рыцарь Кавалек порвал свой плащ, я видел, что ров перед монастырской стеной не заполнен водой, а стало быть, штурмовать стены будет легко. Я слышал, как над головой моей пролетела птица, я слышал, как ратушный колокол пробил полночь.
— Видел ли ты, как в келью к Анне спустился дьявол?
— Ваша милость, в Мадриде каждую ночь можно видеть, как некто в чёрном плаще карабкается по стене дома. Поезжайте в Мадрид, ваша милость, там вы найдёте достаточно башен, и каждую ночь по одной из башен кто-нибудь да спускается. Я привык к этому, ваша милость.
— Ты хочешь сказать, что в Мадриде много дьяволят?
— Отчего же? Просто это влюблённые. Они плетут себе верёвочные лестницы, карабкаются на крыши, а потом спускаются в окно любимой.
В толпе оживление.
— Ты хочешь сказать, что это был не дьявол? — спросил судья.
— Я не знаю, кто это был, ваша милость. Только и всего.
— Но ты различил музыку?
— А как же, разумеется.
— Она неслась из кельи?
— Скорее всего, из города. Был лёгкий ветер, он доносил до нас звуки колокола, вполне мог донести и звук клавесина.
— Нам не требуется домыслов, свидетель, мы лишь хотим знать, слышал ли ты музыку.
— Но я и сейчас её слышу, господин судья.
— Ты слышишь музыку?
— Да, она играет у меня в голове.
— Но тогда она играла вне твоей головы?
— Я затрудняюсь ответить. Возможно, так, а возможно, эдак.
— Он путает суд! — крикнул Трампедах. — Музыка раздавалась явственно!
— В конце концов, ты не отрицаешь, что музыка была, вне твоей головы или внутри её. Для испытания это достаточно. — Судья поднял руку с колокольчиком.
— Испытать по четвёртому свидетельству! — возгласил профос.
И это было самое длинное испытание. Толпа напряжённо следила, как палач вытаскивает тяжёлый мешок из воды.
— Захлебнулась, — сказал кто-то.
В полной тишине плот приблизился к берегу. Палач сошёл на берег, неся на руках запрятанную в мешок жертву. Анну положили на траву, судья поднял руку.
— А как известно, если не выдержала она испытания, то на лбу её, на щеках, или где-нибудь на теле проступит водяная лилия и то означать будет, что состоит в сделке с дьяволом. Если же лилии нет, то продолжим испытание огнём. А если дух она испустила, то также будет означать неправедность, ибо в купальную ночь вода не станет убивать праведное тело. — И он приказал: — Начинайте.
Они сняли с Анны мешок, и сердце моё колотилось. Жива ли?
Кто-то сказал:
— Не дышит, синяя.
Ему возразили:
— Э, нет, а ну-ка откачивай.
Я отвернулся. Я слышал, как полилась вода, раздались надрывные горловые звуки, это Анна извергала воду.
— Ожила, — произнёс кто-то.
— Снимите одежду! — приказал судья.
— Нет! — вдруг дико закричал Фробелиус и кинулся на них с поднятыми руками. — А-а! — кричал он. — Убийцы!
— Держи его, держи руки!
Фробелиуса повалили, оттащили в сторону.
— Пся крев… — цедил сквозь зубы смертельно бледный Кавалек, рука его терзала рукоять сабли.
— Ищите лилию, — сказал судья.
Толпа сгрудилась в молчании.
— Вон та не лилия? — подсказывал кто-то.
— Синяк.
— Спину смотри.
— Тут родинка.
В красном озарении факелов, среди мечущихся теней они наклонились над телом Анны. Я вытащил пистолет и направил его в спину Трампедаху. Он словно почувствовал и обернулся, на лице его не было страха, лишь кривая усмешка. Я спрятал пистолет.
Судья встал и вытер руки о край плаща.
— На этом теле нет лилии, — сказал он торжественно. — Теперь нам огонь ответит, не таится ли цветок порока где-либо глубже. Под пламенем он покажет себя, если же нет, эта дева будет считаться очищенной и беспорочной.
Я подошёл к судье и сказал:
— Ваша милость, кто должен нести её к пламени? И есть ли на то указание в судебных уставах? Если такого указания нет, то не позволите ли мне отнести Анну-Май на Домберг?
— Как свидетель… — начал было судья с лицом, выражающим отказ, но тут же осёкся, потому что в карман его просторной одежды перекочевал увесистый золотой дублон.
Судья пошептался с профосом.
— Как свидетель, имевший отношение к событиям, вы можете сделать это, — сказал судья важно.
Я поднял её на руки, она всё ещё не открывала глаз. Я смотрел в её осунувшееся, сразу сделавшееся маленьким лицо, я увидел на лбу ссадину от грубой верёвки, а в углу губ потемневшую кровь. Она была нелегка, тяжесть придавала мокрая рубаха, мокрые волосы. Тогда я сказал:
— Надобно сменить ей одежду.
Судья кашлянул.
— Не полагается. Она станет сухой у костра, если не выступит лилия, тогда уж…
Я положил её на землю, снял плащ и завернул в него Анну. И снова поднял её. Вдруг она открыла глаза на мгновение. В этих глазах мелькнуло недоумение и ужас, будто человек спал, видел тяжкое сновидение, открыл глаза, но и тут его встретило страшное…
И я понёс её в молчаливом окружении толпы. Толпа молчала, и всё молчало вокруг, только сухо трещали факелы да топот сотен ног беспокоил улицы Дерпта.
Её голова легла на больное плечо, но что мне боль? Правая рука быстро одеревенела, я чувствовал, что долго не смогу нести Анну. Кто-то спросил:
— Где отец?
— Должно быть, в бегах. Ничего не знает.
— Анна… — сказал я, приблизив глаза к её лицу.
