Удар. Еще удар. Отражение. Поскользнулся на траве, но устоял. Захлестывает горячая, темная волна…
— Станко! Станко, очумел?!
В уши его хлынул отдаленный птичий щебет. Он снова увидел небо и траву, и трясущиеся руки опустили оружие.
Илияш стоял перед ним, бледный, удивленный, сжимая правой рукой левое предплечье:
— Очумел?! Ты… что?
Из-под пальцев его показалась кровь. Станко стало страшно.
— Я… Илияш, я не хотел, — он шагнул вперед, но проводник отшатнулся, изучая Станко внимательным, каким-то отстраненным взглядом:
— Мы ведь не на смерть бьемся… Как мне показалось, — сказал он сквозь зубы.
Он закатал рукав рубашки, и Станко увидел рану — края рассеченной кожи быстро оплывали кровоподтеком.
— Я думал, ты меня убьешь, — сказал Илияш с усмешкой.
Опираясь на палку, как на посох, он повернулся и пошел к старому дубу, у корней которого были припрятаны оружие и заплечные мешки.
Станко тащился следом. Душу его грызло раскаяние, но сквозь него упрямо пробивалась совершенно неприличная радость: ага! Победил! Показал насмешнику, где у змеи норка!
Илияш обернулся, и Станко увидел, что он почему-то усмехается.
В тот день им так и не довелось продолжить путешествие. Развели костерок; Илияш, осторожно ощупывая пострадавшую руку, то и дело бормотал почти удовлетворенно:
— А кости целы! Целы кости, вот удача!
Станко хмурился и чувствовал себя довольно скверно.
Вечером доели добытого Илияшем зайца. Браконьер, кажется, успокоился и подобрел; растянувшись у костра, он поглядывал то на темнеющее небо, то — искоса — на Станко, и тот понял, что сейчас последует вопрос.
— Здоров ты биться, — Илияш щурился на огонь, как огромный худой котище, — нечего возразить… Можно подумать, ты родился… м-да… родился с мечом на боку, с ножом в зубах и с палкой наперевес!
Станко фыркнул.
— Наверное, — Илияш скосил на собеседника внимательный глаз, — пожалуй, в недалеком детстве ты был забиякой… Раздавал гостинцы направо и налево, и без меча и без палки: вон кулачища какие!
Станко посмотрел на свои руки. Костяшки пальцев выдавались вперед, круглые, белые, будто распухшие, покрытые не кожей даже — шкурой, толстой и грубой, как рогожа. Такие руки будут у него всегда.
Он вспомнил деревянную колоду, обтянутую мешковиной. Колода эта помещалась в дровяном сарае, но никто никогда не колол на ней дрова. Маленький Станко, обливаясь слезами, изо дня в день отбивал об нее кулаки.
Плакал он от боли. Руки кровоточили; кисти поначалу опухали так, что он не мог удержать ложки за ужином. Мать смотрела косо, но молчала.
Маленькие детские кулаки, израненные, исцарапанные, понемногу теряли чувствительность. Каждый день, каждый день приходил он к колоде; глаза его теперь оставались сухими, он только сильно закусывал губу.
«У тебя некрасивые руки», — презрительно сказала однажды соседка. Он только усмехнулся — в ту пору его рук уже боялись.
Тихонько хмыкнул Илияш, Станко вздохнул и вернулся к действительности.
— Да уж, — протянул он с кривой улыбкой, — будешь тут забиякой… Когда на тебя сразу пятеро, на одного-то, а еще десять стоят в сторонке и зубы скалят!
Илияш, похоже, заинтересовался:
— Пятеро? Какие это пятеро, какие десять?
— Да мальчишки, — буркнул Станко сквозь зубы. — Соседские, из школы…
— Вот как? Ну, мальчишки всегда дерутся… Но почему все на одного? Чем ты насолил им, а?
Станко раздраженно плюнул в костер: издевается? Не понимает?
— Да байстрюк же, — сказал он нехотя. — Нагульный, прижитый, и… — он вспомнил еще одну кличку — «шлюхин сын» — но произнести ее вслух у него никогда не хватило бы сил.
Илияш молчал. В свете костра Станко увидел, как сошлись на переносице его изогнутые брови.
— Да, — сказал наконец Илияш, — вот так штука… Какое странное слово — байстрюк…
Станко бросил на него быстрый взгляд — окажись на лице браконьера хоть тень издевки, ему бы несдобровать, но Илияш смотрел в огонь серьезно, отрешенно, будто действительно впервые слышал ненавистное слово.
Станко вздохнул и опустил голову.
…Это начиналось сразу же, как он сворачивал со своей улицы в сторону школы. Его уже ждали; дюжина радостных, предвкушающих забаву ребят немедленно брала его в кольцо. Он молчал, сжавшись в комок, озираясь, как затравленный лисенок; потом кто-то один — чаще всего это был рыжий сын бондаря — громко и ласково спрашивал:
— Станко, а где твой папа?
Остальные прыскали в рукава, до времени не давая волю своему веселью.
— Станко, а где твой папа? — спрашивали сразу несколько голосов.
Он молчал, прижимая к груди ободранный букварь.
— Наверное, — предполагал кто-то, и голос его дрожал от сдерживаемого смеха, — наверное, он ушел на ярмарку?
— Нет, — перебивал другой, пуская от радости слюни, — он улетел на небо!
— Он живет на луне?
— Он спрятался под лопухом?
Они говорили, перебивая друг друга; каждая новая шутка встречалась все более звонким смехом, пока наконец в общем галдеже не рождалось пронзительное:
— Байстрюк! Байстрю-ук!
И они начинали лупить его, щелкать по затылку, подбивать под колени, наступать на ноги, пока он не срывался и не бросался бежать, вырвавшись из круга… И тут наступало полное веселье — ребята гнались по пятам, завывали и улюлюкали, и спину его то и дело больно доставал умело брошенный камень…
Станко не раз случалось видеть, как смотрят на эту забаву взрослые женщины из-за заборов, угрюмые мужчины с инструментом на плечах… Смотрели устало, порой неодобрительно, как на что-то неизбежное, докучливое, но вполне правильное и естественное.
— …Что, Станко?
Илияш смотрел внимательно, Станко даже померещилось в его глазах беспокойство.
— Ничего, — ответил он, переводя дыхание.
— Нет, скажи, что ты сейчас вспоминал?
— Вспоминал, — буркнул Станко раздраженно, — как петух курицу топтал…
Стало тихо. Илияш, похоже, раздумывал, не обидеться ли, но вздохнул и решил не обижаться.
— Вообще-то, — сообщил он задумчиво, — на самом-то деле ты не байстрюк, а бастард.
Станко напрягся, ожидая подвоха:
— Чего-чего?!
— Бастард, — все так же задумчиво пояснил Илияш, — бастард, что означает — незаконнорожденный сын знатной особы.
Станко сидел нахохлившись, пытаясь сообразить, польстил ему браконьер или обидно обозвал.
Илияш прервал его мысли:
— Так, значит, они лупили тебя, а ты… отбивался?
— Не сразу, — отозвался Станко нехотя. — Потом… да, отбивался.
