type='note'>[57]. Действительно, от читателя требуется некоторое усилие, чтоб вчитаться в книги стихов Присмановой. А кроме усилия - еще и проницательность и доверие, чтобы сентенции вроде 'Настоящий воитель является пушечным мясом...' не остановили и достало духа дочитать: 'Золотой ореол над собой он хоронит во мгле...'. Эти строчки, кстати, восхитили В.Вейдле, который разбирая первую книгу Присмановой, в небольшой по объему, но весьма содержательной статье первым дал определение присмановского слова, оказавшееся наиболее точным: 'Слова у нее... отяжелевшие, набухшие, совсем не нарядные, не уверенные в своем испытанном волшебстве слова, и любит она их за их узлы и бугры, а не за приятную стертость их поверхности' [58].
Узлы Присманова вязать уже умеет. Сводя подчас весьма далекие по смыслу, но по звучанию близкие слова, заставляет делиться смыслом друг с другом. В строках нередки внутренние рифмы, и - вполне естественное соседство - первые и последние строфы зачастую содержат афористическую строку.
Присманова неоднократно описывает свое стихотворство как тяжелый труд. Сам 'воздух вдохновения' у нее 'тяжелый'. Да, трудно не согласиться с Вейдле, сказавшим, что 'другие удачливей и читать их приятней' [59]. Как совершенно верно и то, что 'чего она хочет, эти другие разучились и хотеть, в стихах ее есть та настоящая серьезность не 'настроения', а творческого труда, которой сейчас столь многим не хватает. Она стремится не к простому рассказу о себе, а к тому воплощению внутреннего мира, без которого нет искусства и нет поэзии' [60]. Вейдле еще из гимназического курса латыни прекрасно помнит, что 'творить' - это 'иметь мазолистые руки', а из греческого, что 'поэзия' и 'творение' суть одно. И ему ли не увидеть сквозь 'леса стихотворений', сквозь труд и замысел поэта нерукотворный образ бытия?
Впрочем, тот же Вейдле однажды заметил, что 'слова изменяют повсюду и каждое слово на свой лад...' [61]. А коль не изменяют, то - выдают поэта с головой, когда заглянешь по ту сторону стихотворения, чему слова-изменники как раз и помогают: только музыка вполне может выразить себя сама, а поэзия содержится в форме, как в теле душа. Или тень.
Вот первое, что видится в книге Присмановой: она сумрачна и туманна. 'Она живет в непогоду', - подмечает Ек.Таубер [62]. Если и появится цвет - он будет белым: белая люлька, 'саван - белый эпилог', 'снежный падающий цвет', побелевшие от скорби волосы ангела. Белый цвет Анна Присманова неразрывно связывает со смертью-сном-сумасшествием. По-разному варьируя эту мысль, наиболее четко она сформулировала ее в стихотворении 'Путем зерна, вначале еле внятным...'(1936). Путь зерна у Присмановой - это 'пути сна' и 'ватные владенья'. И в том же стихотворении душа стучит в стены, покрытые ватными тюфяками, как стены дома умалишенных. Присманова, точно обернув определение содержания поэзии в форме, пишет:
Белизна и снег ('Наш дом под снегом круглый год...') у Присмановой также равны и 'льду'-'стеклу' (эмиграция - это аквариум, как верно было подмечено) и, в свою очередь, несвободе, что еще получит развитие в последней ее книге:
В тридцатые годы, и не только в тридцатые, в Париже о смерти писали много, и, порой, не без блеска. Все настоящие стихи - о ней, но поверхность этого страшного слова приобрела тогда некую приятную стертость. К чести Присмановой, она лишь раз впрямую называет то, что обыкновенно обходит, бросив трезвую фразу, которая дорогого стоит: 'о смерти зрело написать может тот лишь, кто смертельно болен'.
'Скитальчество', 'бездомность' и 'болезнь' - слова в лексиконе Присмановой соседствующие, а дорога, к слову, у нее - не Богово хозяйство:
('Дорога', 1936)
А человек - это все-таки 'Божья ловитва'...
Внешний мир, который 'мир земной', у Присмановой едва угадывается в сумраке и тумане, сквозь которые лица и события просвечивают, дублируя друг друга до бесконечности. И любое может оказаться знаком другого. Само слово 'тень' так же до бесконечности распадается. Тень - как возможность чего-либо, как, напротив, невозможность, тень - это призрак, она же прохлада... etc... А ведь, пожалуй, 'тень' подводит Присманову и к зеркальному обращению: земной мир есть несовершенное подобие, отражение мира трансцендентного. Мысль не нова и ясно высказана еще Псевдо-Дионисием. Но всякий раз не страшит даже, а ужасает. Сон, однажды схвативший душу, заставляет ее скитаться всю жизнь:
('Тень и тело')
Земное бытие неподлинно и немо. Мир трансцендентный озвучен непрестанным монологом, слышимым поэту. Как часто Присманова говорит: 'Музыка!'. Но как мало музыки в ее стихах. Земной мир для нее - это трагическое непопадание в точку, вечное мимо.
Слова, действительно, изменяют, и каждое притом норовит это сделать по-своему. Поэтический опыт Присмановой мучителен. Она слишком хорошо осознает, как рождаются инверсии, потому что они рождают себя через нее: одушевленное, вечное становится преходящим и равнодушным, живое - мертвым, звучащее - немым, а единение оборачивается одиночеством:
