фамилия ни о чем не говорит».
Я убеждал себя: услужливая девица проявила инициативу, Боровик и не знает о моем звонке.
Но по сердцу царапнуло. Да кто я теперь для Артема? Пришелец с планеты, которую уже распахали, обескровили, к которой потеряли интерес.
Понимая бессмысленность своих блужданий, я действовал как бы машинально, следуя внутренней пружине, которая толкала меня. Так я отворил странную дверь с ручкой в виде вытянутой сверкающей золотой руки, подумав: «Ну и вкусы у нового времени». Это была редакция на улице Врубеля, у Сокола. Я пришел к Владимиру Яковлеву, президенту всего, что связано с понятием «Коммерсантъ». «Невообразимая величина!» — отметил, проследив взглядом, как массивная дверь с диковинной ручкой медленно закрылась за мной. Четверо охранников резво поднялись навстречу, пятый остался за компьютером. Долго и упорно разглядывали меня и мой «прикид», не веря, что такой типаж может быть приглашен к «самому», сверялись с компьютером — все точно, пропуск заказан.
До назначенного времени оставалось несколько минут. Я побродил по коридору, едва не расшиб лоб о стеклянную дверь, приняв ее за проем в стене. Полюбовался полотнами абстрактной живописи. Отметил: «Немалых денег стоят!» Сквозь стеклянные стены были видны компьютеры, сотрудники. «Сидят спокойно, без напряга, — оценил я. — Ходят туда-сюда без спешки. Никаких нервов, никакого бурления и фонтанирования, как у нас, не заметно. Вообще не чувствуется эмоций. Все солидно и как-то даже сонно. А говорят, что у них потогонная система».
Яковлев оказался стройным молодым человеком в сером костюме-тройке с милой улыбкой на лице. Аккуратно подстрижен, смотрит приветливо, будто всю жизнь ждал моего визита. Я без труда узнал его, хотя никогда его не видел, — так поразительно он был похож на своего отца Егора Яковлева, только тоньше, изящнее и, конечно, моложе.
Хозяин кабинета в этот момент, когда я вошел, перекусывал, попросил извинения, встал навстречу, потом вернулся, чтобы допить свой чай и доесть кусочек банана. Я молча положил перед ним кратко изложенную суть проблемы. Яковлев скосил глаза и, допивая и доедая, просмотрел, чтобы не терять времени. И когда закончил, вытер губы салфеткой и произнес тихо, не заботясь о том, расслышат ли его:
— Неперспективно.
То есть делать такой журнал, какой делали мы, неперспективно.
На душе было муторно, и в голове трепетала мысль: зачем я обрек себя на такой срам? Позвонил этому холеному мальчику, растолковал ему, кто я, не постыдился, напомнил, что в команде, которая задумала «Коммерсантъ» и выпустила пилотный номер, был и мой сын. Понадеялся: вспомнит! Ровесник же. Вместе крутились. Сын тогда, в конце восьмидесятых, вернувшись из Афганистана, искал для себя применения. С восторгом рассказывал о проекте издания «Коммерсанта», уверял меня, какие это замечательные, какие новые люди, а я, скептически настроенный, сомневался, говорил: «Да обыкновенные дельцы, не более того!» Мы даже повздорили, гуляя поздним вечером недалеко от дома, и сын грустно сказал: «Если хочешь так думать, думай». Это были последние его слова, застрявшие в памяти, последний наш вечер. А для него — вообще расставание с жизнью.
На трамвайной остановке две тетки с холщовыми сумками, набитыми пустыми бутылками, негромко переругивались, ждали, как и я, трамвая. Пенсионер нервно ходил взад-вперед. Мимо пронесся разрисованный сигаретными ковбоями троллейбус. Все дружно отпрыгнули в сторону, чтобы не обрызгал.
Последний визит, как бы завершая круг — прошло уже несколько лет, — я нанес в редакцию нового «Огонька», где теперь правил бал мой старинный товарищ, который когда-то и сосватал меня в «Огонек», Влад Белов. Случается же такое! Тихий, ласковый Влад, вечно окруженный нимфетками, секретаршами, девочками для кофе, которые души в нем не чаяли, пересидел жестокие схватки, дождался, когда суровые бойцы перерубили друг друга, а само издание превратилось в «гламур», к которому у Влада всегда была потаенная тяга, и вот именно он оказался ко двору. Влад хорошо улавливал ситуацию, великолепно ладил с людьми, всех устраивал, и теперь именно он отправился в Швейцарию на смотрины к новому хозяину «Огонька» богачу Березовскому и, как видно, очаровал его.
Я наивно полагал, что Влад развернет «Огонек» вспять. И готов был помочь ему в этом.
Мой товарищ прочитал мне лекцию об общественной ситуации — такое прежде трудно было себе представить. Он сидел в кресле Коротича-Пущина, что само по себе было уже удивительно, угостил меня чаем. Влад не стал расспрашивать о том, как я живу, чтобы не грузить себя моими проблемами, но быстро уловил, с чем я пришел, и сказал, что делать ничего такого не надо, никаких шагов к социальным баррикадам.
— А что надо? — спросил я.
— Надо ориентироваться на класс состоятельных людей, — ответил Белов. — Очень состоятельных! Ибо они хозяева жизни и смогут порадеть за Россию.
Какие-то наши ученые вывели новую корову. Скрестили обычную корову с зубром, получили потомство. Расчет был такой, чтобы уникальное животное давало молока, как корова, а выносливо было, как зубр. Как сказал один новый мудрец, хотели как лучше, а получилось как всегда. Корова оказалась прожорлива, как зубр, а молока вовсе не давала.
Почему у нас такая судьба, думал я, быть между Западом и Востоком, заигрывать с Европой и греть спину солнцем Азии? Ладно, соглашался я, социализм не тот построили, были первопроходцами, но почему капитализм бандитский? Почему обязательно надо, чтобы прожорливы были, как зубр, а молока не давали? Говорят, что всему виной папство, которое направляло против Византии и нас, русских, крестовые походы. Мировой империализм виноват, Уолл-стрит и, конечно, заговор сионистов, банков, международной мафии. Да еще Петр с его реформами, Екатерина с ее немцами. Испортили нам историю, извратили ее, притупили нашу бдительность. В этом контексте не так уж страшны большевики, они империю укрепляли, а Западу грозили кулаком и с «пятой колонной» поступали как с врагом. Сколько я помнил себя, я только и слышал хулу Европе да Америке.
Сперва это была твердолобая советская пропаганда, эффективная только потому, что никто из простых смертных Европы и Америки не видел. А когда границы открылись и миллионы увидели то, что за бугром, сперва по телеящику, а потом своими глазами, побывав с сумкой «челнока» и на западе, и на востоке, и на юге, только на севере делать было нечего среди голодных воркутинских шахтеров и ненцев- оленеводов, похожих на своих оленей, тогда пропагандисты здорового российского образа жизни признали, что Запад, конечно, богат, и еда его нам подходит, и шмотки, и жилье-евростандарт, но вот демократия не нужна, русский организм ее не переваривает. Поесть, отдохнуть, развлечься, фильмы посмотреть, журнальчики полистать, коттедж себе построить вместо русской избы, даже слова их поганые, иностранные, в себя впитаем, но взятки будем брать с нашим размахом, хамить будем по-русски, обманывать человека, не ценить его, не уважать — только по-нашему, чтобы не потерять суверенитет и собственную гордость.
Всю жизнь я боролся с политической системой, унижавшей меня, низводившей до уровня послушной машины. Сперва интуитивно, сопротивляясь, как живая тварь. Наивно хотел переиначить партию, разглядеть в ней человеческое лицо, хотел отвоевать ее у маразматиков, но понял тщетность своих усилий и бессмысленность затеи. Никто, никакой Запад не делал из меня антисоветчика, «внутреннего врага» — им меня сделала родная почва. Я говорю себе: оглянись! Жизнь прошла под знаком бесконечного отречения от иллюзий.
И если следует из нее вывод, то он такой: на отрезке, который был мне отмерен, совмещать служение и службу было невероятно трудно. Я был не лишен соблазнов, хотел добиться успеха, но всякий раз, когда оказывался перед выбором, как поступить, возникала дилемма: или служба в канцелярии у Молоха — или служение Богу, как я его себе представлял. Иного было не дано. По-иному — не получалось. Хотелось выиграть, победить, и близок был успех, но оказывалось, что игра шла на собственную душу. И сохранить ее удавалось в решительные моменты, лишь терпя поражение.
Я сидел, привалившись спиною к бревенчатой баньке, которую сам построил, смотрел на закат, на слепящую глаза солнечную дорогу на реке, переплетенную силуэтами разросшихся яблонь. Рядом спал огромный пес, не обращая внимания на то, что я иногда теребил его из вредности ногою. Но ему, в отличие
