изменить нельзя.
Возвращение домой
Еще сутки Иван пьет в номере гостиницы «Москва». Он оттягивает момент визита. Сумка с подарками стоит у двери, напоминает о семье. И вот, наконец, он делает то, что все время откладывал: едет к жене и дочке. Ему страшно.
Он садится на метро, едет к дому на Ленинградском проспекте, где жил и где провел последнюю ночь перед бегством на Запад. Метро то же. Дома те же. Этот запах осенней листвы, он проникает в ноздри. На улице полно ларьков, торгуют всем, прямо на земле. Много нищих, инвалидов, старух. Вся эта атмосфера напоминает Гражданскую войну и революцию.
На улице у метро берет чебурек. Форменная собачатина, но с детства нравится. В школе он занимал двадцать копеек, чтобы съесть чебурек.
Он видит свой двор и вспоминает, как гулял здесь с маленькой дочкой. Она возилась с совочком в песочнице, а он наблюдал за молодыми мамами, которые курили на соседней лавочке. Они подмигивали, намекали на свидание, но сейчас, почти десять лет спустя… Что с ними сотворила жизнь?
Почему Вера вышла за него? Иван сам не знает. Он был скромный научный сотрудник. А у нее были завидные женихи. Наверное, возникло живое чувство, взаимная тяга.
Он впервые увидел ее в курилке Исторической библиотеки: она сидела с сигаретой, нога на ногу, в соблазнительных черных колготках. Красавица-блондинка с темно-синими глазами.
Он сразу обалдел, подсел, заговорил. Увлек ее разговором об эзотерике. Как раз читал Гурджиева. Вера работала в отделе редких книг. Потом поехал провожать. Целовались ночью у нее в подъезде.
Через неделю принес ей в библиотеку цветы, упал на колени, попросил руки. Она неожиданно согласилась. Первый год они жили бедной, но веселой жизнью советской молодой семьи.
Он даже помнит, как они делали ребенка. Он приехал тогда с картошки — худой, голодный, загорелый. Они выпили «Советского шампанского», выключили свет и всю ночь обнимались на узенькой тахте. Ему кажется, он запомнил этот миг, когда между ними проскочила искра и образовалась новая жизнь.
Жена ходила с животом, он умилялся, припадал ухом к растущему животу, водил ее под руку в консультацию, выжимал соки. На дворе стояла слякоть, хмурая московская весна, а у них была радость.
Когда настал момент родов, они не знали, куда везти, в какой роддом. Он через соседку нашел роддом на Шаболовке, отвез туда ящик коньяка для акушерок, чтобы все было в порядке.
Родилась дочь Аня, которую он обожал и носил на руках.
В полгода дочку крестили. Начиналась перестройка, но все по-прежнему боялись ходить в церковь. Вера все взяла в свои руки. Договорилась с батюшкой в церкви на «Соколе», Аня кричала, отбивалась, но когда ее окунули в купель, успокоилась и на руках заснула.
Он помнит, как приехал из командировки, когда Ане исполнился год и она побежала на цыпочках через комнату, и это была искренняя радость. Как он мог это забыть?
Во время командировки в Венгрию все стало прозаичней. Жили на окраине Будапешта, копили доллары на телевизор «Грюндик» и на дачу под Москвой. Свежесть чувств поблекла, а Перестройка ломала привычную систему отношений. Они надеялись, что если сбегут на Запад, то все начнется по новой. Не вышло.
Иван смотрит на этот двор и думает: как это печально. Как печальны наши дворы, как безысходна наша действительность, как быстро сжирает она людей и выплевывает косточки.
Он входит в подъезд старого писательского дома. Лифтера не видно, в подъезде пахнет мочой, на стенах надписи. На трясущемся лифте подымается на шестой этаж. Знакомый дверной проем. Дверь обита дерматином по советской моде 80-х.
Открывает жена… Да, она изменилась за эти четыре года. Усталые глаза. Но все еще красива, он целует ее в щеку, и в нем даже просыпается давно забытое желание. Он входит с сумкой в коридор, который почему-то кажется ему очень маленьким. Из проема двери на него смотрит десятилетняя девочка, почти подросток. Он узнает в ней свою дочь.
Он садится на кухне, достает бутылочку «Бейлиса», который жена так любила в Будапеште, и наливает ей рюмку. Она долго говорит ему про события четырех лет, про гайдаровскую реформу, про то, как из-за павловской реформы они потеряли все деньги. Пятьдесят тысяч рублей превратились за одну ночь в пыль.
Перед бегством на Запад в 1989 году Иван покупает на австрийской границе компьютер «Атари», примитивный, за тысячу долларов. В Москве он получает за него пятьдесят тысяч рублей. Эта сумма кажется ему фантастической, он хочет купить большую дачу, дом и там засесть, писать книги. Это жизненный план, которому не суждено сбыться. Он оставляет деньги в Москве. После павловской реформы они не стоят и бутылки водки.
Затем жена рассказывает ему про ваучеры. В домоуправлении его нет в списке: «Ты не можешь написать доверенность? Наверное, тебя лишили российского гражданства…» Иван пожимает плечами. Какая разница? Оглядывается. Знакомый диван… Он вспоминает их ночи, проведенные на этом старом диване. Проклятая Перестройка, хочется сказать ему, что ты натворила?
Жена говорит: «Дочке десять лет, устроили ее в английскую спецшколу, но все в Москве меняется, становится частным. Школу объявили гимназией и теперь требуют платить».
— Я пришлю денег, — бормочет Иван, — а пока что, это, — он лезет в карман, где у него загашник — три тысячи долларов. Он кладет деньги на стол.
— А что у тебя с личной жизнью? — осторожно спрашивает он.
— У меня есть друг, у него бизнес, он предлагает мне партнерство, — говорит жена. — Но я не знаю… — Следуют обычные слова. Иван думает: «Нет ли лукавства? Москва безжалостна, для новых русских годятся лишь молодые девчонки. На что может она рассчитывать в свои сорок? А если возьму ее в Мюнхен, что тогда? Сначала — благодарность, а потом — обычная эмигрантская история: претензии, разборки и под конец тяжелый дорогостоящий развод. В результате — все равно буду жить один. Разве что дочка будет рядом».
Жена рассказывает ему про эти четыре года. Они были для нее непростыми. Не хватало всего. Особенно тяжелым был месяц после его бегства: «Чекисты названивали все время, назывались сослуживцами, требовали сказать, где ты… но я не поддалась. Ничего не сказала. Тогда они отняли у меня загранпаспорт».
Неловкое молчание. Он не знает, что сказать. Он видит эту бедную квартиру. Видит повзрослевшую дочь. Погрубевшие от авосек руки жены. Ему становится страшно. Он должен, но не может просить у нее развода, он хотел бы встать на колени и прошептать: «Про-сти».
Он чувствует запах старых книжных полок, советских гардин. Перед ним все тот же телевизор «Грюндиг» конца 80-х. Это причиняет ему реальную боль. Подходит дочка, показывает рисунок акварелью. Он видит, что у нее не очень модные джинсы, скромная майка. Ему хочется плакать, но разве может он повернуть вспять это колесо?
Он спрашивает дочку: «Ты хочешь в Германию?» — «Наверное», — отвечает она. Нависает неловкое молчание, он думает: «Квартира запущена, на что они живут?» Он раз в месяц пересылает им деньги, но никаких денег не хватит в нынешней Москве.
Он достает подарки, раскладывает перед Аней, но та стесняется примерять. Наверное, он стал чужим дядей.
Он бормочет что-то нелепое, типа «давай я возьму дочку погостить в Мюнхен, давай я устрою ее в хорошую школу», но все это звучит неестественно.
Время проходит. Ему пора возвращаться в гостиницу «Москва», где его ждет неутомимый стрингер Киржач. Он встает, в последний раз окидывает взглядом квартиру: такое ощущение, что сейчас 1985 год, и ничего не происходило. Что сейчас он выйдет во двор, увидит кучку болтающих писателей и потом поедет в свой Институт общественных наук. Вечером принесет домой продовольственный заказ с гречкой и
