Снега метельные

До центральной усадьбы Ткач вез ее на своем газике и всю дорогу, не стесняясь, нахваливал свой совхоз. Да и чего стесняться — ведь не себя же он хвалил, а своих че­стных тружеников, своих хлеборобов.

8

В больницу к Малинке каждый день кто-нибудь наве­дывался, либо товарищи по службе, либо студентки из того самого рыбного института. Со стороны все эти визи­ты выглядели хорошо, человека в беде не забывали, забо­тились о нем, но персоналу посетители доставляли немало хлопот. Студентки вели себя скромно и тихо, их появле­ние не вызывало столько шума, как появление солдат. Эти же приезжали с грохотом машин, ставили свои само­свалы под самыми окнами, ни пройти, ни проехать, и лезли скопом в вестибюль. Юные санитарки не сразу впускали их, довольно долго и не без удовольствия пререкались с ними. На всю ораву выделяли по два халата, солдаты надевали их поочередно, забегали на пару минут к Ма­линке, как будто долг свой солдатский отдать, постоять минуту-другую на посту возле его больничной койки, вы­бегали, на ходу стягивая халаты, чтобы передать другим.

Ясно, что после таких свиданий халаты тут же отправля­лись в стирку.

Кроме довольно однообразных новостей, посетители ничего интересного не приносили. Но они все- таки отвлекали от мрачных мыслей, а мысли такие приходили, и довольно часто, что поделаешь. Молодой солдат, здоровый, как оказалось, не трусливого десятка, а вот временами как накатит-накатит... Он часто представлял себя малень­ким и беззащитным, думал много о матери, думал и о том, что вот умрет тут, и неизвестно, где его похоронят: прямо здесь, в степи, или повезут домой, в родную Алма-Ату? Страх смерти навещал его часто — оттого, что временами сдавало сердце, как объяснил Малинке врач. Он не чувст­вовал своего сердца, он вообще ничего не чувствовал, кро­ме невыносимой боли, особенно в первые дни. Вот тогда он и думал о смерти, только она и способна была спасти его от боли, ничто другое, никакие уколы не спасали.

Но когда отходила боль, развеивалась тоска, ему ста­новилось стыдно за минуты слабости, мысли о смерти, и само это слово казалось те­перь отвратительным, унизительным, недостойным солдата, причем бесстрашного, он не побоялся взять огонь на себя... В этом его убедили друзья, об этом знали студентки и смотрели на него, как на героя, об этом знала вся больни­ца и наверняка весь поселок. Такое на целине не забыва­ется.

И Малинка поверил, что не умрет, не дадут ему люди погибнуть. «Стыдно киснуть!— сказал он себе.— Позорно предаваться унынию. Будь солда­том!»

С первыми бедами он кое-как справился, но вскоре пришли новые терзания – ему надоело лежать на койке почти в одном и том же положении.

В первые дни была угроза гангрены, поговаривали, возможно, придется отнимать ногу. Потом такая угроза миновала. Теперь Малинке хотелось скорее под­няться с постели, сесть за руль, газануть, как следует и, высунувшись из кабины, ощутить всей кожей, как бьет в лицо густой степной воздух!

Неизвестно пока, будет ли действовать нога после за­живления? «Как бы не было анкилоза, – сказал хирург, и Малинка разузнал, что анкилоз - неподвиж­ность сустава. Вместо шарнирного соединения будет у не­го прямой стык.

— Нет, анкилозы пусть будут у наших врагов,— ска­зал Малинка Жене и поклялся при любой боли шевелить обожженной ногой во всех больших и малых суставах,— Своя кожа пропала, не так жалко, а то еще и чужая, приживная, пропадет.

Он выздоравливал, много болтал, и Женя не считала за грех рассмеяться в ответ на его шутку. Малинка смот­рел на нее прямо-таки с сыновней благодарностью. Со дня его поступления в больницу она еще ни разу не улыбну­лась, наверное, не хотела своим беспечным весельем раздражать больного. Малинка дивился – такая юная и такая мрачная. Медичек, говорят, специально учат не улыбаться на работе, во время исполнения служ­бы, вроде как монашек.

А знает ли Женя о том, что случилось ночью на степ­ном пожаре? Или полагает, что Малинка где- нибудь на кухне от примуса загорелся? Знает, конечно, здесь всё знают и про больных и про здоровых, но все-таки погово­рить о себе, о своей жизни, поговорить по душам, пооткро­венничать очень хочется. Только не с кем попало, а с некоторыми...

Когда Жени в больнице не было, Малинка раскисал и готов был хныкать от боли, как малое дитя. Появлялась Галя, строго приказывала ему взять себя в руки, но Ма­линка от ее приказов расстраивался еще больше. Он от­казывался от перевязок, когда дежурила Галя, рычал от боли в ответ на ее прикосновения и требовал хирурга. Но при Жене Малинка не стонал и даже не морщился. Пока она готовила стерильные салфетки, погружая их в лоток с мазью Вишневского (а мазь пахла рыбой), он умудрялся рассказать ей что-нибудь из солдатской жизни, бывальщину какую-нибудь нехитрую или анекдот. Любил вспоминать Алма-Ату:

— Ты там не была ни разу? Как же так, и живешь себе спокойно! Там такие горы, такие цветы. «Отец яб­лок»— само название города о чем говорит. Идешь по улице — сады направо, сады налево, спереди и сзади. Хочешь — сорвал яблоко, съел, хочешь — выбросил, никто и слова не скажет. Сядешь у арыка отдохнуть, смотришь — плывут! Апорт, кандиль, золотой налив, все сорта, бери, не хочу. – Он заметно привирал не только потому, что хотел раз­влечь Женю, но еще и от тоски по родному городу, хотелось Малинке наделить его и красотой небывалой и изоби­лием невиданным.

Жене, конечно же, было приятно работать с таким больным. Любому медику должно быть приятно, когда встречают его с великой радостью, а после перевязок, пос­ле процедур вздыхают с таким превеликим облегчением и так благодарно смотрят на тебя, что всерьез начинаешь верить – именно твои руки и приносят этому человеку ис­целение.

9

Через неделю в «Целинных зорях» был напечатан очерк «Золотые руки» — о знатном механизаторе совхоза «Изобильный» Сергее Хлынове. Вверху дали крупно его портрет, дальше шел очерк крупным массивом, а внизу стояла подпись: Е. Измайлова. Женя читала очерк, и перечитывала, и самой себе удивлялась — надо же так суметь! Если уж быть до конца честной, ей хотелось бы, чтобы внизу была не только под­пись, но и маленькая ее фотография. На память. Ничего в этом нет зазорного. В ее подписи содержится нуль ин­формации для читателя, потому что Измайловых — тыща. А вот лицо ее, как и всякое лицо человека,— уникально, неповторимо. В будущем, Женя уверена, все газеты до этого додумаются. А пока она вполне удовлетворена и такой формой своей славы. Запечатала газету в конверт и отправила папе с мамой «авиа», пусть порадуются, а то они все дрожали, как тут Женя жить будет, не знает, как манную кашу варить, то ли молоко в крупу, то ли крупу в молоко.

Когда Женя принесла свою рукопись в школьной тет­радке в редакцию, ответственный секретарь Удалой про­читал ее тут же и сказал: «Ничего материал, пойдет». Женя ожидала большего, ничего — это, как говорится, пустое место. Но слово «пойдет» ее обнадежило. Так почему бы этому Удалому не сказать прямо, что, дескать, ты молодец, Измайлова, нашла время написать, стара­лась, ездила на полевой стан, собирала материал, изучала жизнь. Почему бы все это не отметить, не принять во вни­мание? «Ничего материал...» — кисло так произнес, прямо хоть забирай тетрадку и гордо покидай редакцию. Если плохо, то так и говори, руби со всего плеча, но если хоро­шо, так тоже говори прямо, труби на весь мир!.,

Все это, однако, так, сопутствующие мелочи. Глав­ное — результат, а он получился неплохим. И про Ткача сказано, прославленного хлебороба, опытного руководи­теля, воспитателя молодых кадров, и про Марью Абра­мовну трогательные строки — мать погибшего трактори­ста, она тоже считает себя целинницей, нашла свое место в жизни, именно здесь обрела себя, и конечно же, про Сергея Хлынова, подлинного передови­ка, человека честного, для него вопросы нравствен­ные так же важны, как и вопросы хозяйственные.

И Женя не удивилась, а обрадовалась, как высшей справедливости, когда через несколько дней увидела свой очерк в областной газете. Удалой сам позвонил ей в боль­ницу и сказал: «Ты посмотри сегодня газету, там нас перепечатали». Она посмотрела — это ее перепечатали, а не нас, товарищ Удалой, не вас. Не мог похвалить во-время, а теперь спохватился, так тебе и надо! Женя пони­мала, заноситься нехорошо, нескромно, но сейчас ей было не до самокритики.

«Интересно, что теперь скажет Николаев при встре­че?»— думала она.

Женя показала газету Леониду Петровичу. Он искрен­не удивился, прежде всего, тому, что Женя нашла время и «написала так много». В этом тоже была похвала, хотя и неуклюжая.