Архитектору за пятьдесят, волосы поседели, но от его высокой, широкоплечей фигуры веет уверенной в себе, спокойной силой. Двадцатилетний сын его — точная копия отца, и телосложением, и манерой разговаривать. Даже волосы он откидывает со лба тем же резким взмахом большой, красивой руки. Дом их рядом со зданием немецкой военной комендатуры. Но это обстоятельство нисколько не тревожит Полотто-старшего. Прощаясь, он крепко, по-мужски пожал руку Леонида и сказал:
— За товарища, компаньо Леонидо, не беспокойтесь. Лучшие врачи города — мои друзья. Будет нужда, из Рима привезу. Если в дальнейшем вам потребуется какая помощь, обращайтесь прямо ко мне. Все сделаем!
— А немцы не пронюхают? — спросил Колесников.
— Кстати сказать, я не боялся немцев даже в ту пору, когда союзники были за синим морем. А теперь они всего в тридцати — сорока километрах от нас…
— Однако, — возразил Леонид, вспомнив свои беседы с Альдо Форбучини и его трагическую гибель в Ардеатинских пещерах, — ваши предки говорили: мементо мори.
— Это так, конечно. Все под богом ходим.
Таращенко уже знал о предстоящей операции — атаке объединенными партизанскими силами на город Монтеротондо. Предстояло настоящее дело, настоящая война. Все ходили окрыленные. А теперь, когда они снова оказались вместе, радости и разговорам не было конца. Соскучились друг по другу. Вспоминали о забавных происшествиях и смеялись всласть, рассказывали о потерях и горевали вместе. Обычно такой невозмутимый, непроницаемый, Антон, узнав о смерти Васи Скоропадова, стал мрачнее тучи и не улыбнулся, когда кто-то, посмеиваясь, поведал колесниковцам о том, как сам Антон чуть было в капкан не угодил.
Однажды он пошел в город, чтоб получить задание от Капо Пополо, руководителя секции компартии в Монтеротондо. За это время Антон хорошо разузнал все тропки и лазейки и научился держаться, как заправский итальянский мастеровой. Поэтому пошел один. Переговорив с Капо Пополо, он отправился в ущелье по дороге, ведущей к усадьбе помещика Фонци, где он стал почти что своим человеком. И сам хозяин, и все его работники души не чаяли в команданте Антонио, красавце и храбреце. Вдруг хлынул дождь. Антон завернул к Доменико, батраку Фонци, чтоб переждать ливень. Его усадили, покормили. Антон задремал. Когда проснулся, увидел, что уже занимается заря. Амалия, жена Доменико, пошла посмотреть, нет ли поблизости немцев. Антон-то не знал, что как раз в эту ночь сюда прибыла какая-то немецкая военная часть, начальству которой приглянулся роскошный помещичий дом. Высунулась Амалия в двери и видит — у крыльца торчит немецкий часовой. Но молодец баба, не растерялась, шмыгнула обратно в комнату, нарядила Антона в пахнущую лошадьми и навозом одежду Доменико, нахлобучила ему на голову широкополую деревенскую шляпу. Потом разбудила трехлетнего сына своего Фаустино и что-то зашептала ему. Малыш оказался понятлив, замотал головой:
— Си, си…
С малышом на руках Антон смело проходит по коридору и настежь распахивает наружную дверь.
— Хальт! — орет часовой, вскидывая автомат.
— Папа! — верещит Фаустино и, обняв Таращенку за шею, пускается в рев.
Часовой машет рукой. Иди, дескать. Антон проходит за конюшню, шагает на луг, где пасутся овцы, и, отдав мальчика Амалии, которая нагоняет его около ущелья, низом, через ручей и развалины мельницы, благополучно возвращается в отряд.
— А Никиты почему не видать? — спрашивает Ильгужа про Сывороткина, золотоискателя и зубоскала. — На задании? В дозоре?
Наступает неловкое молчание. Кто-то, желая свернуть разговор на другое, спрашивает, нет ли у колесниковцев курева получше, другой принимается рассуждать о положении на фронтах. Но от ответа на вопрос Муртазина все равно не отвертеться. Не хочется, а надо говорить.
— Проглядели, не смогли удержать молодца, — с горькой усмешкой сказал Антон.
— Да чего ты все так переживаешь? — перебил его Коряков. — Не под уздцы же его днем и ночью держать. И без того мы с ним столько цацкались, на каждом шагу одергивали. Если нет совести у человека, своей ему не одолжишь.
— Все равно, и мы виноваты. Нас много, а он один, и сила была за нами.
— Горбатого могила исправит. Если он от роду такой, хоть в муку его смели, толку не добьешься.
— Что же все-таки случилось? Почему скрываете?
Поморщился Антон, но обстоятельно рассказал, как было дело.
Две-три недели тому назад в Монтеротондо пошел слух об удальце по имени Дзанго. Будто бы он явился из Северной Италии, чтоб установить связь с партизанами, действующими в окрестностях Рима. Нахвалиться не могут им. И богатырь он сказочный, и смельчак отчаянный. Средь бела дня врывается к богатым помещикам или торговцам. Хозяева визжат, как поросята под ножом, а он реквизирует их добро вроде бы для благих целей. Говорили даже, что он взломал сейфы в каком-то крупном банке, забрал уйму денег и ценных бумаг. Понятно, народная молва любит из мухи делать слона. Большинство итальянцев было склонно преувеличивать «подвиги» парня, а находились и такие, что рассказывали о них чуть ли не с восторгом, однако руководителей подполья не на шутку встревожила деятельность этого мародера. Тень падала на всех партизан. Рассудили, что его надо изловить и наказать. Но Дзанго, словно привидение, утром вынырнет там, в полдень появится тут, а ночью пирует и веселится где-то в совершенно неожиданном месте. Наконец павлин наш, почувствовав, что ему того гляди могут выдрать перья, решает заручиться поддержкой русских. В один прекрасный день он посылает к Таращенке своего «адъютанта».
— Команданте Дзанго хочет встретиться и посоветоваться с вами, — говорит тот, отозвав Таращенку в сторону.
Антон некоторое время колеблется: идти или не идти на это? — и назначает место и время встречи.
— Завтра вечером, в восемь. Около трех оливок на винограднике, — говорит Таращенко «адъютанту» и спешно посылает в Монтеротондо связного, чтобы сообщить подпольщикам о предстоящем свидании.
Дзанго является в условное место. Это смуглый большеглазый молодчик лет под тридцать. Сразу видать, парень битый, прожженный. С грехом пополам, но и по-русски изъясняется.
— Привет российскому богатырю! — были его первые слова.
— Медвежатнику Дзанго привет! — отвечает Антон, пожимая цепкую лапу бандита.
— Медвежатник? — переспрашивает тот, не понимая.
— В старой России медвежатниками называли специалистов по несгораемым шкафам.
— О-о, браво! — Дзанго такое приходится по душе. — Мед-ве-жат-ник! Надо будет запомнить. Медвежатник… — Он переходит на серьезный разговор: — Антон, я хочу заключить с тобой союз.
— Союз? Так мы же не бандиты, а партизаны.
— И мы партизаны. Прошу без оскорблений.
— Партизаны не грабят людей.
— Да брось ты! Выслушай человека до конца. Мне рассказали, что твои парни сильные и отчаянные бойцы. Например, вот они, — он посмотрел на Никиту и Корякова, сопровождавших Таращенко. — А ты сам просто Геркулес! И оружия у вас вдоволь. Давай отправимся вместе в Рим. Там теперь неразбериха. Союзников ждут. Боятся, что со дня на день восстание вспыхнет. Машины и пропуска я сам организую. Очистим какой-нибудь банк посолиднее, чтоб нам на весь остальной наш век хватило, и смотаемся на Север, в горы. А как кончится война, махнем в Южную Америку. Там у меня есть верные дружки…
Антон незаметно взглядывает на часы. Итальянцы из Монтеротондо почему-то запаздывают. Чтоб протянуть время, он торгуется, обсуждает детали:
— А как будем делить добычу?
— По-джентльменски. Каждой стороне равную долю.
— Нет, это будет несправедливо. У нас люди и оружие. Стало быть, по меньшей мере шестьдесят процентов полагается.
— Что ж, договорились. Пусть по-твоему будет. Когда встретимся?
