Иногда Николай разрешал. Жену ему меньше всего хотелось знакомить с Любой, потому, задолго до наступления сумерек, жена уезжала, прихватив с собой покрывало, чтобы простирнуть дома в стиральной машине, или занавески — но это тогда лишь, когда Николай бывал особенно лоялен. Жена свое место знала хорошо, не успела обнахалиться, за что Николай любил ее меньше, чем мог, но еще любил. Как впрочем Ирину и Риту тоже. Но влюбиться всерьез, как мечтал в декабре, никак не удавалось. Люба забирала все свободное время и большинство мыслей, но в Любу-то он не мог влюбиться. Однако же о любви они говорили меж собой все чаще.
— Знаете, как странно и жестоко обкрадывает нас любовь?
Любаша сидела на кушетке и взирала на него кроткими немного близорукими глазками. Только что ушла Рита, хлопнув дверью на прощанье. Рита требовала дать ей ключи от мастерской, чтобы приходить сюда прибираться, разумеется, по предварительной договоренности. Рита не знала, что Николай женат, даже не догадывалась, беда одна с Ритой. Дать ключи он не согласился. Мог бы согласиться, не будь жены, которая здесь сама по себе не появится ни за что в силу приобретенной тяжким трудом деликатности, не будь взбалмошной Ирины или других. Но в любом случае оставалась Люба. Как возможно оставить их, женщин, наедине, и что за глупость, давать, кому бы то ни было, ключи от крепости. Люба — это другое дело. Люба, в некотором смысле, сама часть крепости.
Рита рыдала, бросала на пол вещи — небьющиеся, с этим у нее строго, хорошую посуду не разобьет и в бреду; кричала. Николай совсем уж не мог ее выносить, давно бы расстался, если бы не жалость. Жалость базировалась на Ритиной безукоризненной заднице. За всю свою жизнь, несмотря на уникальный опыт, не ведавший предрассудков, Николаю такой задницы еще не встречалось. Крепкая, хорошей лепки, оптимального размера и с нежнейшей кожей эта задница могла бы двигать горы и брать города, не будь ее хозяйка столь наивна и упряма в желании сделать других счастливыми против воли. И вот, Рита ушла вместе со всем своим богатством, а они с Любой сидели в маленькой комнате на так и не расстеленной постели — с Ритой не дошло до этого — и пили чай. Николай пил, а Люба сидела и кивала взлохмаченной головкой.
— Ты могла бы и не подслушивать.
Николай сердился не всерьез, ему даже интересно было, как сцена выглядела со стороны. Теперь, зная о присутствии Любы, даже в светлое время суток, когда она, по ее словам, не существовала, он старался выглядеть достойно. Не топал ногами, не кричал, тем паче, визжал, сохранял лицо. Он почти приучился себя уважать и нравился сам себе вполне обоснованно.
— Я не о Рите, — с живостью возразила Люба. — Бедная женщина, как я ее понимаю. Но она скандалит с вами, и только. Это справедливо. Я о себе. Пока Самсонов был жив, все мои силы, вся душа уходили в любовь к нему. Я не перестала любить, когда его не стало. Изменилось другое. Тогда, до убийства Самсонова, мне не хватало сил на других людей. Любви не хватало.
— Не понимаю, Любаша. Ты иногда так витиевато изъясняешься, что мне не по уму.
— Как же? Слушайте, попробую так. Я любила Самсонова и сейчас его люблю. Я страдала, мучалась, точь-в-точь, как ваша Рита, но в отличие от нее не делала Самсонову сцен. Говорила с ним только ласково. А другим и в первую очередь близким грубила. На нервы мне другие люди действовали. Милостыню как-то раз не подала старухе от раздражения. Близкие, даже Катя, вызывали раздражение совсем уж глухое; глухое, потому что не желала их слышать. Чем ближе человек, тем больше раздражает, потому чаще с ним сталкиваешься. Как Рита, порой визжала на домашних. Никого не любила. А как Самсонов погиб, у меня кончились силы на саму себя. Но к другим стала терпимей, что терпимей, любить стала, понимать. Удивлялась, как могла сердиться на Катю. Ей, бедной, столько пережить довелось, не приведи Господь. А силы на себя, силы для жизни кончились. Два года промучалась. Все чахла, после ушла и сделалась несвободна. Но это еще и потому, что о Хозяине рассказала, нельзя было. Я вас о том с самого начала предупредила.
— Любаша, а что за история с убийством Самсонова? Ты так мало о себе рассказываешь. Ну, знаю, была здесь красильня твоей двоюродной сестры, ну, уехала она с двумя дочерьми и мужем в Голландию. Младшая дочь Катенька, твоя племянница не захотела, дурочка, уезжать. Темнишь ты, что-то. Красильню большевики отобрали?
— Вы всегда торопитесь с вопросами. Мы не говорили «большевики», мы называли их «красные». Красильню Катя переделала, когда от мужа ушла. Здесь-то я и жила, в нижнем этаже, почти два года. А красные восстановили мастерскую, но ненадолго. Катенька племянница не поехала с семьей, она в то время влюбилась, мне не нравился ее выбор, семье тоже. Мы боялись, что история повторится. Та же история, что у Кати большой. Но мужа Кати маленькой убили в Гражданскую. Больше она замуж не вышла.
— Все непонятнее. Катеньки твои у меня путаются. Кто от мужа ушел, у кого мужа убили. Постой, ведь это все происходило после твоей смерти. Извини.
— Я все равно осталась с семьей. Конечно, уже несвободная. Катя догадывалась о моем присутствии, но виду не показывала. Спускаясь сюда, разговаривала вслух, словно сама с собой, на самом деле, со мной общалась. Так и жила с ними, пока моя сестра Катя не уехала в семнадцатом со своим вторым мужем. Она ушла от первого, но это как раз связано с Самсоновым. А племяннице Катеньке, с которой ты знаком, после гибели мужа, он ведь тоже красным был, отдали только второй этаж. И я осталась одна. Чужие люди, жившие здесь, не считаются, я не привыкала к ним.
— А я? Тоже чужой?
— Как же, — Любаша заволновалась, — как чужой, если вы меня видите.
— Про убийство расскажи, или тебе неприятно? — попросил Николай.
Любаша помолчала, затем встала и принялась ходить по маленькой комнатке, совсем как живая нервничающая женщина. Встала за шторой, поглядывая из-под ее защиты на улицу. Пожаловалась, что очень хочет чаю и на улицу хочет. Но чаю, все-таки сильнее, скучает о его вкусе, точно так же, как Робинзон Крузо тосковал о сыре. И уж никогда не сможет сделать ни глоточка. Николай решил, что она игнорирует вопрос, как это у Любы частенько водилось, но нет. Подошла, села на кушетку, отвернулась и принялась тихонько рассказывать, как впервые появилась в этом доме, о несчастливом своем свидании с Самсоновым, о том, как Петя, Петр Александрович, отвез ее в больницу, как приходил следователь Копейкин, как услышала, что Самсонова убили. Николаю сто раз хотелось переспросить, уточнить подробности, но боялся спугнуть. Тем временем вечер крался к ночи, оставалось полчаса до закрытия метро, и Николай собрался ехать домой. Ночевать лучше в нормальной обстановке. А после обилия информации тем более. Съесть ужин, выпить чаю — бедная Люба, сколько лет чая не пила — посмотреть телевизор и заснуть в середине любимого женой сериала. Прежде чем уснуть, Николай пообещал себе, что обязательно разберется, кто убил Любашиного возлюбленного. В мягкой постели с женой под боком казалось, что это так же легко, как угадать преступника в середине детектива.
— Спи, детка, — то ли себе, то ли жене пробормотал Николай.
Наутро город затопила настоящая весна. Сосульки бежали с крыш, обгоняя друг друга, на дорогах кое-где появились первые голубые лужицы, и ветви деревьев казались темнее на фоне поблекшей штукатурки домов. В маленьком дворике у флигеля Николай застал удивительную сцену. На широком пне, оставшемся от старого тополя сидела молоденькая, как сейчас выяснилось, бомжиха Олька с пожилой подругой. Олька была топлес, что само по себе притягивало взгляд. У нее оказалась красивая нежная и неожиданно полная грудь с синими жилками, бегущими от ключиц к остреньким темным соскам и хрупкие плечи. Подруга примостилась на том же пне, за спиной Ольки и расчесывала той длинные волосы, блестевшие на солнце, будто их только что вымыли хорошим шампунем. Пожилая подруга не спешила снимать толстый красный пуховик, не жара ведь, но Ольке совсем не было холодно, она прикрыла глаза и подставила солнцу бледное испитое личико. С голыми плечами и грудью, с распущенными тонкими волосами она была даже хороша и совсем не походила на бомжиху, если не брать во внимание грязноватые шаровары и убитые сапоги. Женщины неторопливо предавались милому занятию, и Николаю остро захотелось набросать сценку, но постеснялся. Напрасно, внимания на него обратили не больше, чем на пегую кошку, также наводившую красоту неподалеку в солнечном пятне на обнажившемся асфальте. Так он и стоял, беззастенчиво пялясь на соседок, но не решаясь вытащить из кармана рабочий блокнот и карандаш. Пожилая подмигнула ему и что-то шепнула Ольке. Та открыла глаза, помахала Николаю рукой и вернулась к солнцу. Мужского населения поблизости не наблюдалось. Бомжи отсыпались, или напротив,
