с большого портрета: в серо-голубом маршальском кителе и с густыми бровями.
Эти брови – не только внешняя отличительная черта Леонида Ильича. За эти брови его так сильно любили женщины – как ни одного из генсеков за всю историю СССР. По этому поводу один из его ближайших друзей однажды сказал: «Так они его любят! Аж сердце сжимается!» И припомнил давнюю и страшную фронтовую ночь, когда молодой Брежнев без памяти влюбился в медсестру.
Любили женщины его еще и потому, что он был сильным человеком. И простым. Он и плавал замечательно. Бывало, по часу не вылезал из Черного моря, отдыхая в Крыму. А после еще в бассейн шел.
А потом в простой украинской рубашке и тренировочных брюках гулял по берегу и, нагулявшись, ел обычные советские макароны, которые после варки становились серыми, как отечественная туалетная бумага. Вот за все эти и многие другие качества женщины и готовы были не расставаться с Леонидом Ильичом до конца жизни. И он тоже был на это готов. Но как настоящий коммунист и генеральный секретарь, Леонид Ильич не имел права на развод и прожил всю жизнь со своей женой Викторией Петровной. У них родились дети, а у этих детей появились внуки Леонида Ильича. Поэтому можно сказать, что в жизни Леонид Ильич являлся главой не только Советского Союза, но и большой советской семьи.
Галстуки носить Леонид Ильич любил далеко не так сильно, как макароны есть. Все галстуки были у него иностранного производства, и все на крючочках – узлы он предпочитал не завязывать. А рубашки он предпочитал не белого, а голубого цвета. Рубашки его были в буквальном смысле фабричными – с московской пошивочной фабрики «Большевичка». Костюмы же для генсека шили строго по фигуре в модном ателье, которое находилось в ГУМе. Сам он никогда не являлся на примерки – закройщик приезжал к нему за город.
За городом он и жил, наш дорогой генсек. Дышал благодатным воздухом Подмосковья, ходил за грибами, катался на лыжах, жарил шашлыки, воспитывал внуков, принимал лидеров почти всех компартий планеты и с симпатией относился к охранникам и садовникам. В своей же большой квартире на Кутузовском проспекте Леонид Ильич жить не любил. «Ну ее в баню, – отзывался он об этой квартире. – Да ну ее к такой-то матери». И кое-что добавлял на «днепродзержинском диалекте». На каком-то особом языке того украинского маленького города, бывшего раньше селом Каменским, где в самом начале Столыпинских реформ родился Леня Брежнев в трудолюбивой семье отца-металлурга.
Сами понимаете, сколько за последние два десятилетия появилось домыслов о жизни, творчестве, карьере, семье и любовных приключениях Леонида Ильича. Рассказывают о его интимных отношениях с юными девушками в городе Киеве, подававшими ему хлеб-соль и сладко целовавшими в губы. Говорят о его связях с певицами и балеринами, секретаршами и вагоновожатыми, машинистками и учительницами младших классов. Что в этих рассказах истинно, а что для пущей лирики добавлено – бог весть. Но несомненная правда, что за последнее время выросла в народе популярность генсека. И можно быть уверенным, что еще вырастет. И будут сняты документальные и художественные сериалы о жизни этого генерального человека. А сколько стоит бывший квадратный метр его квартиры на Кутузовском проспекте? Она находится в большом каменном доме сталинского типа. На этом доме до сих пор еще не установлена мемориальная доска. Наши добрые шутники утверждают, что если когда-нибудь эта мемориальная доска на доме появится, то на ней, кроме всего прочего, будет написано:
«Здесь жил и работал выдающий государственный деятель, четырежды герой Советского Союза Леонид Ильич Брежнев. Брутальный, но милый в бытовом отношении гражданин, забавный персонаж громадного количества анекдотов. Эпохальный Ильич времен певицы Аллы Пугачевой».
В клетке с тигром
31 мая в Москву прибыл из эмиграции известный русский дореволюционный писатель Александр Иванович Куприн. На Белорусском вокзале А.И. Куприна встречали представители писательской общественности и советской печати.
Умирать нужно в России, дома.
Как лесной зверь, который уходит умирать в свою берлогу.
•
•
•
На вокзале, садясь в вагон, он сказал с печальной улыбкой:
– Я готов пойти в Москву даже пешком, по шпалам.
В этих словах, конечно, было фантастическое преувеличение. Александр Иванович теперь ходил, покачиваясь, и через десяток шагов задыхался.
В 1937 году в Париже он тяжело заболел. Не узнавал даже самых близких. Однажды поразил русского врача таким разговором:
– Знаете, я скоро уезжаю на родину. В Москву.
– Но ведь там большевики!
– Кто вам сказал?
В молодости же он был дьявольски силен, дружил с борцами из цирка, с самим Поддубным, жил буйно, во хмелю был страшен, проявлял то и дело беспримерную отвагу. Однажды, например, на спор вошел в клетку к тигру и выпустил ему в морду папиросный дым. Это геройство ему тогда легко сошло с рук. Спустя тридцать лет он повторит свой подвиг, зайдет в клетку с тигром в человечьем обличье. Ах, не стоило бы ему это делать…
Тэффи отзывалась об Александре Ивановиче так: «Он – грубый и нежный. Его легче представить на парусном пиратском судне, чем среди литераторов».
До революции Куприна нарасхват печатали издатели многих стран. Острота конфликта, зримость картин, грубовато-сочный язык с самого начала привлекли к нему внимание читателей. Уважение к человеческому достоинству, защита прав человека, ненавязчивость суждений, тонкий и грустный юмор поставили его в первый ряд отечественных литераторов. Не был Куприн обойден ни славой, ни щедрыми гонорарами.
В эмиграции Александру Ивановичу жилось, как и всем, несладко. Меценатов, готовых вкладывать деньги в русскую литературу, можно было пересчитать по пальцам. Тиражи были мизерными. Не до жиру…
В газетах то и дело появлялись объявления с просьбой оказать финансовое содействие Куприну.
Бунин поделился с Александром Ивановичем своей Нобелевской премией. Увы, надолго этих денег не хватило. В последние месяцы перед возвращением в Россию здоровье Куприна стало катастрофически ухудшаться. К раку пищевода добавился глубокий склероз.
«Когда я встретил его на улице, – вспоминал Бунин, – то внутренне ахнул. И следа не осталось от прежнего Саши. Он шел мелкими, жалкими шажками, плелся такой худенький, слабенький, что, казалось, первый порыв ветра сдует его с ног. Не сразу узнал меня. Потом обнял с такой трогательной нежностью, с такой грустной кротостью, что у меня слезы навернулись на глаза».
Именно тогда в его парижскую крохотную квартирку зачастили представители советского посольства, тайные агенты карательного анклава НКВД. Гости из Москвы принялись петь писателю дифирамбы. Мол, как он фантастически популярен на родине. Какими феерическими тиражами издаются его книги, доходят от Москвы до самых глухих медвежьих углов.
Ему обещали в СССР полное изобилие и благополучие. Бесплатную роскошную квартиру, дачу с великолепным садом, вышколенную прислугу. Убеждали, что в советских больницах и санаториях гарантируется его быстрое и окончательное выздоровление.
Еще совсем недавний заклятый враг отчизны вдруг становится ее первейшим другом. Запрещенные книги, «полные идеологического дурмана», теперь в срочном порядке переиздаются десятками издательств. Больше того! Судя по советской печати, Куприн все предыдущие годы только и делал, что разоблачал «уродливую буржуазную действительность».
