Большинство из ссыльных умерли от голода и холода.
Однажды моя мама, вернувшись с саночками из очередного похода, взяла две картофелины и понесла в семью, где были муж, жена и трое детей. До ссылки это была благородная набожная семья, уважаемые в местечке люди.
Муж был пожилым человеком и возможно поэтому его не забрали в пути вместе с остальными мужчинами. Мама застала женщину только что умершей.
Мужчина одичал от голода.
Он схватил одну картофелину и, давясь и озираясь, съел её сырую и немытую.
Вскоре и он тоже умер.
Остались три девочки: Поля – немного младше меня, которую увезли куда-то в детский дом, и две другие – Оня и Мася, примерно одного возраста с Хавалы.
Моя мама взяла их жить в наш домик– терем– теремок, который хотя и не был резиновым, но вместил всех.
Днём все разбредались кто куда. Ночью возникали трудности с размещением для сна.
Поэтому я спала на столе. Чтобы удлинить его, к стене покато пристраивали ребристую стиральную доску. На стол стелили вездесущий бараний тулуп, сверху ещё что-то, и никакая бессонница меня не мучила. Мама с Броней и Хавалы втроём спали на единственной железной кровати. С одной стороны мама и Броня, с другой стороны – валетом к ним Хавалы.
Анна Исаевна спала на своей узенькой полудетской кроватке напротив.
Оня и Мася умещались на пятачке, в центре комнаты на полу.
Ещё невозможней было, когда тут же присутствовал телёнок и выкопанная картошка.
Но, тем не менее, всё обошлось.
Мы все остались живы.
Оня, Мася и Поля Бедриковецкие не умерли!
Позже мы все встретились в Черновцах.
Из ссыльных остались живы также Гриншпуны, сестры и мать.
К ним вернулись мужчины, два брата Нисл и Берл.
Они рассказали как погиб мой отец. Почему им одним удалось вернуться, никто не узнал.
Они жили лучше других и очень скоро уехали.
В Сибири они ходили уверенные, высокие, красивые и сытые.
Они иногда приходили к нам и подшучивали надо мной и малышкой.
Посещение начиналось с игривых, отеческих вопросов, не «протянула ли она ножки», затем со сладчайшими улыбочками интересовались что поделывает «наша учёная», это я.
Неизвестно почему Хавалы угодливо им подхихикивала.
Им было смешно, что я забитая и затюканная, в драных тряпках, всегда ходила с книгой, украдкой читала и говорила литературным русским языком, ничего общего, не имевшего с пихтовской речью, которая отличалась своей особой «красотой» и состояла примерно на тридцать процентов из мата, на тридцать процентов из словечек типа:
«куды» «чо» «штоли» «дык» «насрать» «поцалуй меня в сраку» и т.д. на двадцать процентов из специальных военных заготовок:
«время военное – минута дорога» «война всё спишет» «смерть врагам!»
«враг подслушивает» «На смерть! За Родину, за Сталина!»
Не годилось спрашивать: «Куда идёшь?» Неизменно следовал ответ:
«Куды, куды, на кудыкину гору!»
Полагалось спрашивать: «Мань, (Тань, Петь, Вань) ты далеко?» Это был хороший тон, но, тем не менее, и в этих случаях шутники иногда отвечали: «далеко, отсюда не видать».
Любимым и единственным видом пихтовского искусства были, подходящие для любых ситуаций, неувядаемые частушки. Например:
Милый чо, милый чо,
Милый сердишься почо?
Или люди чо сказали?
Или сам придумал чо?
Часто изменяли уже известную песню:
…на позицию девушка, а с позиции мать. на позицию честная, а с позиции блядь.
Особенно неподражаем был мат.
Он выражал все чувства, оттенки чувств и образ мышления, являлся способом убеждения и общения, употреблялся особями обоих полов, начиная с пяти лет.
