развяжите, — взмолился Гард.
Но дверь с тяжелым лязганьем захлопнулась за его спиной.
Гард огляделся.
Довольно большая комната. Полумрак. Воздух спертый, душный, злой воздух, несвежий. Нерадостная атмосфера тюремной камеры. В стене — два небольших окошка с решетками. Под ними — две кучи старого тряпья. На полу навалены кучи сена.
С завязанными руками и ногами было трудно сгребать сено в одну кучу. Гард потратил на это немало времени.
Когда наконец удалось, он рухнул на сено и блаженно растянулся.
Гард решил немного передохнуть, а уж потом начать распутывать веревки. Сначала — на ногах, потом — на руках.
А потом?
Потом — видно будет.
Закрыл глаза. Никаких видений и снов. Черная пелена — и все.
Вдруг он услышал посторонний, но явно живой звук.
Крыса? Змея?
Вскочил, забыв, что связан. И тут же упал. Снова встал, на этот раз — с осторожностью. Огляделся.
Одна из куч тряпья зашевелилась, и из нее поднялся человек исполинского роста. Его длинные, давно не чесанные волосы запутались. Руки, ноги, лицо, тело — все было черным от грязи. Во рту осталось два зуба, от чего улыбка делалась еще более жуткой. Те лохмотья, которые тщетно пытались прикрыть огромное тело, трудно было назвать благородным словом «одежда».
Но самое страшное — глаза. Поначалу Гард даже подумал, что гигант слеп, настолько пустым и бессмысленным был его взгляд.
Однако потом комиссар понял: нет, это подобие человека видит. Это был сумасшедший, у которого не осталось души. И потому взгляду его нечего было отражать.
С этим сумасшедшим гигантом комиссар Гард остался наедине — с завязанными руками и ногами, в запертой камере.
Великан подошел к комиссару, внимательно посмотрел на него. Потом одной рукой играючи поднял за одежду, заглянул в глаза.
Его взгляд не выражал ничего — ни усталости, ни гнева, ни даже любопытства. Если существует в природе абсолютная пустота, то она жила в этих глазах.
Гигант, словно игрушку, поставил Гарда на место. Потом руками, без всякого напряжения, разорвал веревки сначала на ногах комиссара, затем — на руках.
После чего сумасшедший гигант отошел от комиссара, словно потеряв к нему интерес.
— Спасибо, — сказал Гард, растирая затекшие руки. И тут же пожалел об этом.
Великан откликнулся на звук голоса. Одной рукой приподнял комиссара, а другой провел по одежде.
Мгновение — и Весть оказалась в его громадных руках.
Гигант бросил комиссара, начал разглядывать хвост рыбы.
— Отдай, а? — попросил Гард.
Гигант не отреагировал вовсе. Он рассматривал Весть и улыбался. Весть явно ему нравилась.
Великан прошел в центр камеры, положил Весть на пол и устроил вокруг нее некое подобие танца: подпрыгивал на месте, периодически выкрикивая нечленораздельные звуки.
Оттанцевав, гигант, как умел нежно, взял Весть и, поглаживая, долго смотрел на нее.
— Отдай, а? — еще раз попросил Гард. Гигант снова не отреагировал.
— Хорошо, — улыбнулся комиссар, — давай тогда меняться... Я дам тебе... — Гард понял с ужасом, что у него ничего нет, вообще ничего, — я дам тебе... свою одежду, а ты мне — свою. Посмотри, моя одеж-
да лучше. Она, возможно, будет тебе немного мала, но зато она новая, чистая совсем.
То ли гигант был глухой, то ли его просто не интересовало, что там чирикает ничтожный маленький человечек, но на слова Гарда он явно не собирался реагировать.
Какая глупость! Пронести Весть через бог знает какие испытания, дойти до дворца Понтия Пилата, столько раз погибать и возрождаться, потерять столько хороших людей — кстати, как там Гаврик? — и все это ради того, чтобы отдать Весть сумасшедшему?
«Впрочем, я зря расстраиваюсь, — пытался успокоить себя Гард. — Ночью он уснет, и я украду у него Весть. Вот и все. Украду, а потом придумаю, как спастись из этой тюрьмы».
Когда ждешь чего- то, оно не наступает особенно долго.
Вот и ночь никак не хотела приходить. Сквозь решетки на окнах нагло струился свет, который никак не желал превращаться в вечерний.
Наконец великан залез в свою кучу тряпья и затих.
Комиссар подождал, пока небо за окном станет совсем черным, и подошел к спящему человеку.
Гигант спал на удивление тихо. Словно ребенок, он положил голову на сложенные ладони. Дышал спокойно, ровно, неслышно.
Между головой и ладонями лежала Весть. Гард даже не сразу заметил ее: кудрявая голова накрыла Весть целиком.
Комиссар попробовал вырвать Весть. Не получилось.
Он осторожно приподнял голову гиганта, голова была тяжелая, как камень. Потянул Весть.
И великан открыл глаза.
Вскочил. Легко приподнял Гарда и швырнул его об стену.
Удар был такой силы, что комиссар потерял сознание.
Последнее, что он видел, — великан, пробующий Весть на зуб.
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
Комиссар смотрел на себя в зеркало.
Зеркало было необычное, римское. Стеклянная поверхность соединялась со свинцовой подкладкой, от чего изображение казалось абсолютно живым.
В большом зале, куда привели Гарда, таких зеркал было много, и куда бы ни поворачивался комиссар, отовсюду смотрел он.
Он? Неужели этот бородатый человек в нелепом хитоне, с уставшим, даже запуганным взглядом и шрамом под глазом — память о встрече со львом, — неужели, это он, комиссар полиции Гард?
— Что с тобой стало, старичок? — спросил комиссар у своего отражения.
Отражение только грустно улыбалось.
Каких-то полчаса назад дверь его камеры открылась, вошел Номенклатор, неся в сосуде ледяную воду.
За Номенклатором вошли пятеро солдат с обнаженными, на всякий случай, мечами.
Номенклатор как будто знал, хотя, наверное, не «как будто», а действительно знал: тот, кто находится в этой камере, наверняка будет нуждаться в том, чтобы его привели в чувство с помощью ледяной воды.
Номенклатор вылил ледяную воду комиссару в лицо.
Гард открыл глаза. Номенклатор рывком поднял его.
— Что-то не похож ты на человека из будущего, — буркнул он. — Пошли! Тебя хочет видеть прокуратор.
Это сообщение так обрадовало комиссара, что он мгновенно пришел в себя. Ни боли уже не ощущалось, ни страха.
«Молодец Гаврик! Добрался-таки до Понтия Пилата. Мне осталось только узнать у Пилата, где Иисус. Да! Иисус будет пятым. Хорошая цифра! Номенклатор — раз. Понтий Пилат, предположим, два. Сбывается его видение: Пилат, жена, ребенок. Пятый — Иисус! Этот сумасшедший великан не считается, ведь Гаврик говорил: встретиться — значит поговорить. Ну ничего, найдем еще с кем встретиться...
Гард почему-то был абсолютно уверен, что пятый римский прокуратор Иудеи, Самарии и Идумеи Понтий Пилат обязательно ему поможет.
Уже переступив одной ногой порог камеры, комиссар вспомнил: «Весть... Ее нет у меня. Зачем мне Иисус? Зачем мне Понтий Пилат, если у меня нет Вести? Этот сумасшедший громила отнял ее у меня...»
Отчего это говорят, мол, мысль «пронзила»? Когда мысль столь ужасна, она не пронзает, а бьет по голове, ударяет, сокрушает.
— Я не могу отсюда уходить. Это невозможно. Мне нужно взять вещь... Очень важную... И для Понтия Пилата тоже... Я не могу. Помогите мне ее вернуть, я умоляю вас, — вот слова, которые Гард хотел сказать Номенклатору.
Но не успел.
Номенклатор выпихнул Гарда на воздух, который показался особенно свежим после тюремной камеры.
Все потеряло смысл. Вести у него не было.
И вот комиссар стоял во дворце Понтия Пилата.
Случилось именно то, что он предчувствовал: сейчас он встретит Пилата. И у них будет разговор. Теперь единственно, о чем он должен умолять Пилата, — вернуть ему Весть.
Гард стоял в красивом зале и смотрел на свое отражение.
А отражение глядело на него.
Оно было каким-то другим, его отражение — чужим и неприятным.
— Ты боишься? — спросил Гард у самого себя. Отражение виновато улыбалось.
—А чего тебе бояться, старичок? Ну убьют тебя. И что? Разве ты уверен, что смерть будет хуже, чем жизнь, тем более здесь? Весть ты потерял, стоит ли теперь бояться смерти?
Отражение смотрело удивленно.
— Истину не узнаешь? И что? Разве ты уверен, что эта Истина кому-нибудь нужна? Человечество столько лет жило без знания этой Истины, и ничего. Ты что, вообразил себя спасителем человечества? За двадцать с лишним веков сколько уж людей пыталось человечество спасти. И что? Человечеству все хуже и хуже. Разве ты не знаешь об этом?
Отражение опять виновато улыбнулось.
Комиссар поймал себя на том, что этот мужик с неаккуратной бородой и уставшими глазами его просто бесит.
— Ты — травинка, плывущая по реке! — крикнул Гард самому себе. — Вот и плыви, не задавая лишних вопросов! Куда-нибудь поток тебя да принесет.
Теперь отражение смотрело обиженно. «Я схожу с ума, — решил Гард. — С кем я разговариваю, сумасшедший?»
— Все! Кончили разговоры! — крикнул Гард и зачем-то показал отражению язык.
Отражение, естественно, показало язык ему. Гарду показалось, что делало оно это как-то особенно нагло.
— Разговаривать со своим отражением — это есть высший признак усталости, — услышал комиссар мужской голос.
И тут же во всех зеркалах отразился Понтий Пилат, высокий молодой мужчина с аристократичным лицом.
Гард резко повернулся и поклонился.
— Значит, ты и есть Гершен? — спросил Пилат, усаживаясь в одно из огромных кресел, стоявших по всему периметру зала.
Вместо ответа Гард поклонился снова. Пилат жестом пригласил
