комнате, бывшей столовой какого-то буржуйского дома. Голые стены, только на одной из них красуются кавказская шашка покойного Андраша и его увеличенный портрет в некрашеной деревянной раме. С портрета на меня смотрели задумчиво и вопросительно большие выразительные глаза покойного. Да, красивый парень был Андраш.
Младшему Сабо очень понравились мои шпоры и черные с кантами «разговоры» на гимнастерке.
— На отца похож, — сказала мать.
Но ли одной черточки еще я не заметил в мальчике. Он был вылитый портрет матери. Но я, конечно, не стал спорить.
Разговорились. Передо мной открылся во всем своем величии скромный, незаметный героизм матери, взявшейся за воспитание своего сына и пронесшей маленького Аидраша через все пропасти и крутизны тяжелого времени.
Революция тогда еще только намечала в общих чертах свое солнечное будущее, то будущее, в отчаянной борьбе за которое гибли тысячи, за которое погиб и он, Андраш.
— Мария Павловна, не трудно вам одной? Ведь вы еще молоды.
Она покачала головой.
— Я не одна. Я не чувствую себя одинокой.
Я был обескуражен ее энергией и мужеством. Передо мной сидела маленькая, хрупкая женщина, которую я знал бойцом своего полка, в глазах ее светилась гордость. Андраш Сабо-младший беззаботно играл темляком моей шашки, пытаясь оторвать серебряную шишку, и был очень удивлен, что это ему не удается.
После этой встречи мы уже не теряли друг друга из виду; правда, не видались годами, но были в дружеской переписке. Мария Павловна с самого начала считала меня опекуном своего сына, назначенным самим мужем. Она присылала мне подробные отчеты о том, как растет и учится сын бывшего командира батареи Андраша Сабо, Сабо-младший, которого я величал Андреем Андреевичем.
Когда мальчику исполнилось десять лет, я получил от них письмо с карточкой. Андрюша превратился в длинного парнишку почти по плечо матери, и меня потрясло поразительное сходство его с отцом. (Хорошо, что я тогда не поспорил.)
Потом я получил как-то письмо о том, что Мария Павловна лежала в челябинском госпитале, она была ранена в плечо, а левая рука была сильно ушиблена. Я взволнованно пробегал глазами строки письма, написанного детским почерком. Что случилось? (Письмо писал мальчик под диктовку матери.) Из письма я узнал, что они жили в селе. Марию Павловну перебросили на учительскую работу в Челябинский округ. Началась коллективизация. Мария Павловна как коммунистка принимала в ней деятельное участие. В ту ночь, когда был предательски убит председатель сельсовета, стреляли и в окна Марии Павловны, стали ломиться к ней, и в одном из злодеев Андрюша узнал секретаря сельсовета. Без шубки и шапки бросился Андрюша в зимнюю ночь к соседу, разбудил его, и помощь подоспела в тот момент, когда кулаки вышибли коромыслом из рук матери отцовскую шашку.
Через год мать и сын перебрались с Урала в Сталиногорск. Прибыли они туда, когда там еще было голое поле и местность называлась Бобриками. Четыре года месили они непролазную бобриковскую грязь, жили в бараках. В те времена все Бобрики состояли из бараков. В бараках помещались и управление строительства, и силовая станция, клубы, больницы и школы, там же жили инженеры и строители.
Мария Павловна возглавляла образцовую школу для детей строителей. Андрюша перешел из пионерского отряда в комсомол. На месте Бобриков сейчас высятся корпуса Сталиногорска, и школа получила светлое каменное здание. Непролазная грязь покорена гладким асфальтом.
И вот сегодня мы встретились снова, в Москве.
Плечистым, широколобым львенком стал Андрюша. Да, копия отца, только около подбородка притаилась упрямая черточка матери. Говорит ломающимся голосом с басовыми нотками, жадными глазами шарит по моим орденам, и временами я встречаюсь с его открытым смелым взором.
— Так вот, дело в том, — говорит Мария Сабо, — что мой сын во что бы то ни стало хочет поступить в Академию. Хочет быть танкистом. Артиллерийская кровь сказывается. Он мечтает быть конструктором и инженером. И мы решили обратиться к вам, как к другу и командиру моего Андрея и человеку, состоящему в армии. Для вступления в Академию необходимы две рекомендации, и мы подумали, к кому же обратиться, как не к вам…
…Они исчезли за поворотом улицы, мать и сын. Сколько героизма в этом материнстве! Какая замечательная женщина! Какая мать!
Меня обступил покой моего холостого одиночества, и я вдруг отчетливо почувствовал пустоту его.
Стратегический ветер
Как-то комбриг Василий Васильевич пригласил меня к себе. Я застал штаб за обедом. Многочисленная хозяйская семья вместе со штабными окружала грубо отесанный стол. Василий Васильевич, улыбаясь, посмотрел на меня поверх деревянной ложки, с которой капал борщ. Начальник штаба Иван Григорьевич даже не поднял головы: он обсасывал кость, вываренную в борще.
— Ну, дружище стратег, вы получаете задание, в котором сможете проявить свои способности, — сказал Василий Васильевич.
Я невольно подтянулся. Передо мной сидел наш славный комбриг, а я кто? Недавно выпущенный харьковский курсант, скромный сотрудник разведывательного отдела штаба бригады.
Я в первый раз увидел круглую кубанку нашего комбрига, когда нас распределяли по дивизиям и бригадам. Было это еще в конце июля. Я вышел из штаба дивизии и остановился у тачанки, на которой сидел Василий Васильевич. Он сидел какой-то сонный, безразличный, равнодушно подставляя свою спину беспощадному солнцу. Я подумал, что это обозный комендант, и спросил, из какой он части. Как будто пробудившись от сна, он сверкнул на меня темно-зелеными глазами.
— Про нашу бригаду слыхал когда-нибудь?
— Как раз туда направляюсь, — сказал я непринужденно и попросился на тачанку. Кивком головы Василий Васильевич показал место рядом с ним. Из штаба вышел ездовой и передал моему собеседнику боевой пакет. Через плечо ездового был перекинут великолепный карабин. Он сел на козлы и, не обернувшись, не спросив, тронул нетерпеливых лошадей. Мы покатили по широкой улице маленького местечка. Сады и огороды незаметно сменились степью, широкой таврической степью. С высоты тачанки можно было видеть местность, лежащую, как на тарелке, на много верст кругом.
Мой спутник молчал, только изредка взглядывал на меня через плечо. Ему, очевидно, нравилось мое новое выпускное обмундированпе и забавляло то, что я не подозреваю, что сижу рядом со своим начальником, знаменитым комбригом. Не помню, как мы разговорились, но вышло так, что я выложил ему все свои знания, и моя длинная витиеватая речь о положении на фронте была не лишена той поучительности, с какой молодые люди излагают свои только что приобретенные познания. Василий Васильевич с беспримерной снисходительностью слушал мои рассуждения. В те времена я был глубоко уверен в том, что обладаю необычайными стратегическими способностями. За моим гладким юношеским лбом кипели великие замыслы и грандиозные концепции, и не было для меня большего удовольствия, чем высказать кому-нибудь свое мнение о создавшихся «конкретных обстоятельствах». И вот со времени моей первой встречи с Василием Васильевичем прилипла ко мне кличка «стратег». С тех пор мы с ним многое перевидали и перенесли, и четырехмесячная фронтовая жизнь сделала нас большими друзьями.
Теперь я стоял перед комбригом вытянувшись и смотрел ему в глаза. Часто видел я, как сверкали эти глаза во время боя.
— Возьмите с собой сорок бойцов, хотите по выбору, хотите добровольцев. Шпоры снять, шашки оставить и всю лишнюю бумагу из кармана вон.
— Понимаю; значит, в разведку?
— Ни, у Крим за сметаной, — сказал Иван Григорьевич, невозмутимо обгладывая кость.
— Отправитесь в штаб — он помещается в доме попа. Через полчаса вы должны быть там.
