слово из школьной поры; я уже забыл, что оно означает, однако, прошептав его, содрогнулся.
Рука юной кокотки уже под столом, на моем колене. Я перехватываю ее.
– Меня зовут Альбина Вератрина, – прошептала девица запинаясь, словно посвящая меня в тайну.
Она придвинулась вплотную, и я смутно припомнил бокал с шампанским, вылитый мне на манжеты. Ее платье источало такой пряный запах, что я с трудом сдерживался, чтобы не чихнуть.
– В общем-то, ее зовут Жермэ – фрейлейн Жермэ, да будет вам известно, – громко сказал доктор Циттербайн.
Акробат хохотнул, посмотрел на нее и, словно извиняясь, пожал плечами.
Глядя на него, я не мог сдержать отвращения: с его шеи свисали бледные складки омертвелой кожи – что-то похожее на зоб индюка, только на манер жабо.
Он был хил и узкогруд, и трико цвета сырого мяса болталось на нем сверху донизу. Голову покрывала плоская зеленоватая панама, крапленная мушками белых пуговок. Он танцевал с какой-то девицей, шею которой обвивала цепочка из ягод в крапинку.
Новые девицы? Откуда? Я вопросительно посмотрел на лорда Хоуплеса.
– Это Игнация – моя сестра, – сказала Альбина Вератрина и, подмигнув мне, истерически захохотала.
Потом ни с того ни с сего показана язык, и я с ужасом увидел, что он разделен надвое длинной запекшейся бороздой красного цвета.
Как при интоксикации, подумал я, откуда у нее эта красная бороздка?.. Как при интоксикации.
Тут как-то исподтишка ввернулся расхристанный мотивчик:
и я с закрытыми глазами видел, как дергаются в такт головы…
Как при интоксикации, грезил я и вдруг очнулся в ознобе: горбун в зеленом залатанном камзоле сдергивал с сидящей у него на коленях проститутки платье; судорожные марионеточные движения его рук напоминали пляску св. Витта под рваный ритм неслышной какофонии.
Потом доктор Циттербайн с трудом поднялся и расстегнул ей бретельки.
– Между секундой и секундой пролегает граница, которая не
Но если мы живем на такой
Вам отпущено пятьдесят лет жизни, школа крадет десять; в итоге – сорок.
Сон пожирает двадцать: в итоге – двадцать.
На хлопоты уходит десять – в итоге десять.
Пять лет идет дождь – остается пять.
Из этих пяти лет четыре вас гложет страх перед завтрашним днем; итак, живете вы один год – в лучшем случае!
Почему же вы не хотите умереть?!
Смерть прекрасна.
Там покой, вечный покой.
И никаких страхов перед завтрашним днем.
Там вечное безмолвное настоящее, которого вы никогда не знали; там нет ни прошлого, ни будущего.
Там простерлось вечное безмолвное настоящее, которого вы никогда не знали!
Это тайные ячейки между секундой и секундой в сетях времени…
Слова горбуна отзываются в моем сердце страстной мелодией, я поднимаю глаза и вижу, как падает платье и девица сидит у него на коленях голая. Верхняя часть ее тела – какая-то фосфоресцирующая туманность, от ключиц до бедер.
Он погружает в нее пальцы, и там что-то дребезжит, как басовая струна, а наружу с грохотом вываливаются куски известковой накипи. Вот оно, чувствую я, смерть как накипь.
Тут середина скатерти начинает медленно вздуваться огромным белым пузырем, струя ледяного воздуха рассеивает туман. Становятся видны сверкающие струны, которые тянутся от ключиц проститутки к ее бедрам. Женщина-арфа!
Горбун импровизирует на ней тему смерти, которая выливается в какой-то странный гимн:
Меня охватывает ностальгия по смерти, я жажду смерти.
Но в сердце темным инстинктом взбунтовалась жизнь. Жизнь и смерть встали угрожающе друг против друга; это уже судорога.
Мои зрачки неподвижны, акробат склонился надо мной, и я увидел его болтающееся трико, зеленоватую шапочку с мушками и бледное жабо.
«Каталепсия», – хотел прошептать я и не мог. По тому, как он переходил от одного к другому,
