что ей хватит трех дней, чтобы спасти Солиньолу от голодной смерти в тисках осады.
Герцог пришел и назавтра, и днем позже, а Пантазилия вступила в полосу мучений. В отсутствие Чезаре она до мельчайших подробностей прорабатывала планы его пленения. При нем едва не лишалась рассудка, презирала самое себя за претворение в жизнь чудовищного замысла, зародившегося в ее голове.
Наконец наступил вечер деяния Иуды. Борджа появился на закате дня, как она и просила его, дополнительная предосторожность, дабы не допустить сплетен. Приняла она Чезаре в полутьме: комната освещалась лишь красноватым отсветом горящих в очаге поленьев. Он поднес ее руки к губам. Холодные, как лед, дрожащие, впрочем, все ее тело дрожало, как лист на осеннем ветру. Борджа всмотрелся в лицо девушки, заметил, как оно осунулось, с побледневших щек начисто исчез румянец. Обратил внимание, что она избегает его взгляда, из чего заключил, что западня должна захлопнуться именно сегодня. Последнее, впрочем, не явилось для него сюрпризом.
— Эуфемия! — воскликнул Борджа. — Моя Эуфемия, как же вы замерзли!
От мягкого, ласкающего голоса, нежного взгляда обожающих ее глаз Пантазилия задрожала еще сильнее.
— Мне… мне так холодно, — пролепетала она. — Ветер с севера.
Чезаре оставил ее, прошел к окнам, сопровождаемый взглядом девушки. Задернул тяжелые портьеры, отсекая остатки дневного света, проникающего в зал.
— Так будет теплее.
В это день Борджа оделся, отдав предпочтение цветам осени — коричневому и красному. И когда он застыл на фоне темных портьер, в красном свете горящих поленьев, играющем на бархате его камзола и шелке чулок, Пантазилии показалось, что он весь объят огнем. Высокий, с величественной осанкой, гибкий, грациозный, само мужское совершенство.
А Борджа двинулся к ней, увлек к кушетке, усадил рядом с собой. Свет падал теперь лишь на ее лицо.
Пантазилия подчинилась, хотя все ее существо восставало против опасной близости в столь интимном полумраке.
— Я… я прикажу принести свечи, — но не попыталась подняться или высвободить руку, которую сжимал Чезаре.
— Не надо, — возразил герцог. — Света достаточно, и я надолго не задержусь.
— Почему? — выдохнула Пантазилия, сердце ее учащенно забилось.
— Я заглянул к вам лишь на минутку. Но ещё более я грущу от того, что сегодняшний вечер с вами — последний для меня.
Борджа заметил страх, промелькнувший в ее глазах.
— Но в чем причина?
— Я — раб суровой необходимости, — объяснил он. — Меня ждет важное дело. Завтра, на рассвете, мы начнем решающий штурм и возьмем Солиньолу.
Об этом Пантазилия услышала впервые. Выходило, что она едва не опоздала с осуществлением своего плана.
— Вы… полагаете, что возьмете город? — теперь ей хотелось узнать как можно больше.
Улыбка герцога источала уверенность.
— Судите сами. Корелла нашел слабое место. На холме у южной стены. Все это время мы занимались подкопом, чтобы заложить под стену мощную мину. Поначалу нам активно мешали, но в последние дни лишь наблюдали за нами. Словно защитников Солиньолы убаюкала надежда на чудесное избавление. Нам это лишь на руку. Приготовления закончены. На рассвете мы подорвем стену и ворвемся в образовавшуюся брешь.
— Значит, я вас больше не увижу, — и после короткой паузы добавила:
— А в ваших будущих походах вспомните ли вы бедную Эуфемию Брасси, в одиночестве коротающую дни в Сполето?
Герцог наклонился вперед, и глаза его заглянули в ее так глубоко, что Пантазилия испугалась, что ему откроется истина. Потом он поднялся, отступил на пару шагов, замер в красных отблесках пылающих поленьев. За окнами скрипнул гравий. Кто-то ходил по саду. Несомненно, ее люди.
Герцог постоял, словно глубоко задумавшись, а она наблюдала за ним, и в лице ее он видел нечто такое, что ставило его в тупик. Правая рука ее то поднималась к шее, но падала на грудь, выдавая внутреннюю борьбу.
Внезапно герцог вновь приблизился к девушке.
— Хотите, чтобы я вернулся к вам, моя Эуфемия? — голос его переполняла страсть. — Так придите ко мне, — и он протянул к ней руки.
Пантазилия подняла глаза, встречая его взгляд, и ее опалило, словно огнем. По щекам вдруг покатились слезы.
— Мой господин, мой господин! — всхлипывала она.
Медленно встала, покачнулась, охваченная неодолимым желанием найти убежище в протянутых к ней руках, но останавливаемая презрением к себе за готовящееся ею предательство. Когда-то ей казалось, что поступает она благородно, служит правому делу. Теперь, когда настал решающий миг, ей открылась вся мерзостность ее замысла.
— Эуфемия, приди ко мне! — звал ее герцог.
— О, нет, нет! — и она закрыла руками пылающее лицо.
Пальцы Борджа коснулись ее плеч.
— Эуфемия! — никто не смог бы устоять перед этим голосом.
— Скажите… скажите, что любите меня, — взмолилась несчастная, цепляясь за последнюю соломинку самоуважения, ибо при всех их встречах, безмерно восторгаясь ее достоинствами, герцог ни единым словом не намекнул о его любви к ней.
Он тихонько рассмеялся.
— С такой тяжелой артиллерией любой возьмет самую неприступную крепость. Я же прошу о добровольной капитуляции.
Руки его сомкнулись за спиной Пантазилии, и, рыдая, она упала ему на грудь, желая и не желая того, раздираемая счастьем и ужасом. Губы их встретились. Рыдания стихли. Прикосновения герцога воспламеняли Пантазилию, как огонь. Так и стояли они, тесно прижавшись друг к другу, отбрасывая гигантскую тень на стену и потолок.
Наконец он расцепил руки и мягко оторвал ее от себя.
— А теперь прощайте. Я оставляю с вами свою душу. А тело мое должно быть в другом месте.
И тут, вспомнив о солдатах, что поджидали герцога в саду, переполнявший ее ужас прорвался наружу, словно бурный поток — через запруду. Она вновь припала к его груди.
— Нет, нет! — голос ее осип, глаза широко раскрылись.
— Но почему? — улыбаясь, воспросил герцог.
Улыбка его привела Пантазилию в чувство.
— Мой господин, еще не время.
Она отдавала себе отчет, что означает эта фраза. Но соглашалась на все, лишь бы удержать его в этой комнате. Не пустить в сад, где затаились ее люди. Их надо распустить. Она должна признаться во всем. Предупредить, чтобы он сумел спастись. Сбивчивые мысли проносились в ее голосе, наскакивая друг на друга.
— Я не знаю, когда вновь увижу вас. Вы уедете на заре. Чезаре, дайте мне час, один лишь час.
Пантазилия опустилась на кушетку, не отпуская полы камзола герцога.
— Присядьте со мной. Я… я должна кое-что сказать вам, прежде чем вы уедете.
Повинуясь, он сел рядом. Левая рука обвила плечи Пантазилии, привлекла ближе.
— Говорите, милая моя, или молчите, если вам того хочется. Мне достаточно того, что вы попросили меня остаться. Я останусь, пусть завтра над Солиньолой и не взовьется мой флаг.
Но в его объятиях храбрость покинула Пантазилию, лишив слов, которые она хотела произнести. Сладкая истома разлилась по ее телу.
Текли минуты. Поленья обратились в угли, присыпанные серой золой. Комната погрузилась во мрак,
