Но нам-то до этого дела мало. Рассказанное выше всего лишь фон для другой трагикомедии ревности, разыгранной в тот день в Сала дей Понтефичи.
Притулившись к одной из колонн, Бельтраме Северино, дворянин из Неаполя, вроде бы с интересом разглядывал собравшееся в приемном покое светское общество, но на самом деле вслушивался в разговор парочки, уединившейся на нависшем над садами балконе.
Мужчина, светловолосый Анджело д'Асти, родом из Ломбардии, приехал в Рим в поисках денег и славы и получил место секретаря у кардинала Сфорца-Рьярьо. Он отличался живым умом, интересовался науками, писал стихи, и кардинал, жаждавший прослыть покровителем служителей муз, души в нем не чаял.
Разумеется, не любовь кардинала к стихам Анджело занимала сейчас мысли неаполитанского дворянина. Отношения Сфорца-Рьярьо с его секретарем Бельтраме не волновали. Мучил страстного неаполитанца, соперника более удачливого д'Асти, тот интерес, что проявляла к тем же виршам, да и к их автору, Лавиния Фрегози. Ибо Анджело столь стремительно прокладывал путь к сердцу Лавинии, что Бельтраме мог бы избавить себя от многих неприятных ощущений, раз и навсегда признав свое поражение.
Вот и теперь, прижавшись к колонне, понукаемый ревностью, напрягая слух, он сумел уловить следующее: «… завтра в моем саду… днем… за час до молитвы пресвятой Богородице…»
Остальное Северино не расслышал, но и этих слов хватило ему, чтобы заключить, что Лавиния назначает свидание этому ломбардийскому рифмоплету, именно так он называл своего соперника.
Глаза Бельтраме сузились. Если мессер Анджело полагал, что на следующий день, за час до молитвы пресвятой Богородице, ему предстоит наслаждаться компанией несравненной Лавинии, то его ждало жестокое разочарование. Он, Бельтраме, позаботится об этом. Ибо относился он к категории кавалеров, не позволяющих соперникам вкушать то, что недоступно им самим. Определение «собака на сене» как нельзя лучше характеризовало мессера Северино.
Песня подошла к концу. Юношу наградили аплодисментами, парочка покинула балкон и направилась к колоннаде, мимо неаполитанца. Последний попытался приветствовать Лавинию улыбкой, одновременно бросив суровый взгляд Анджело, потерпел неудачу, почувствовал себя круглым идиотом и от того еще больше разозлился.
Но злость его не успела прорваться наружу, ибо чинное спокойствие приемного покоя нарушило клацание шпор по мраморному полу. Люди раздались в стороны, открывая путь к возвышению вновь пришедшему. Сразу же повисла настороженная тишина.
Бельтраме повернулся, вытянул шею. По залу, не глядя ни вправо, ни влево, не обращая внимания на многочисленные поклоны, шел герцог Валентино. Одетый в черное, в сапогах, при оружии, он вышагивал по приемному покою, как по плацу. Лицо его побледнело, глаза горели яростью, брови сошлись у переносицы. В правой руке он нес лист бумаги.
Приблизившись к платформе. Чезаре Борджа преклонил колено перед папой, который с явным удивлением наблюдал за столь бурным проявлением чувств своего сына.
— Мы тебя ждали, — первым заговорил Родериго Борджа. — Но не таким.
— Мне пришлось задержаться, ваше святейшество, — Чезаре встал. — Памфлетисты опять принялись за старое. Я-то полагал, что лишил последнего из этих паскудников языка и правой руки, чтобы он уже не смог ни произнести, ни написать всей этой грязи. Но нашелся-таки последователь. На этот раз поэт, — он пренебрежительно фыркнул. — А за ним появятся новые, в этом можно не сомневаться, если мы не накажем его как должно.
Он протянул папе лист бумаги.
— Вот этот листок прилепили к статуе Паскуино. Пол-Рима увидело его и вдоволь насмеялось, прежде чем мне доложили и я послал Кореллу сорвать этот мерзкий пасквиль. Прочтите, ваше святейшество.
Александр взял бумагу. В отличие от сына, злость не отразилась на его холеной физиономии. Какие-то мгновения она оставалась бесстрастной, а потом губы папы разошлись в улыбке.
— Чему вы улыбаетесь, ваше святейшество? — сердитым тоном, каковой в отношении отца позволял только он, полюбопытствовал Чезаре.
Тут Александр громко рассмеялся.
— А чего ты так рассердился? — он протянул лист Лукреции, приглашая ее прочитать написанное.
Но не успели ее пальчики коснуться бумаги, как Чезаре выхватил лист, вызвав ее недоуменный взгляд.
— Клянусь Богом, нет. И так уже насмеялись, — и он сурово глянул на отца.
Чезаре-то надеялся на сочувствие, взрыв негодования, но старшего Борджа пасквиль, похоже, лишь позабавил.
— Да перестань ты сердиться, — попытался успокоить сына Родериго. — Стишки остроумные, лишены привычной похабщины, да и не так уж и оскорбительны, — и он потер свой большой нос.
— Мне понятно ваше безразличие. Речь-то идет не о вас, ваше святейшество.
— Фи! — папа развел руками. — А если бы и обо мне. Стал бы я обращать внимание на жалкие писульки. Сын мой, у великих всегда полно завистников. То цена высокого положения в этом мире. Возблагодари Бога, что его заботами ты у нас далеко не последний человек. Иначе о тебе не писалось бы ни слова. Что же касается тех червей, что марают бумагу… Если их памфлеты остроумны, прости их, если глупы — не замечай. I
— Если вам того хочется, терпите эту дрянь, ваше святейшество. Терпение у вас воистину ангельское. Что же касается меня, то я раздавлю эту страсть к памфлетам. Добьюсь того, что эти мерзкие писаки подавятся той грязью, которую льют на меня. Если я найду того, кто написал эти строки, клянусь Богом, — Чезаре возвысил голос, — я повешу его, будь он хоть принцем.
Папа покачал головой. Добродушно улыбнулся.
— Будем надеяться, что тебе это не удастся. Этот поэт подает большие надежды.
— Подает, ваше святейшество. Но теперь ему остается надеяться на быструю смерть на виселице.
Улыбка папы стала шире.
— Чезаре, в отношении этих писак тебе следует брать пример с меня.
— Так я и сделаю. Я отдал приказ начать розыски этого рифмоплета. Когда его приведут ко мне, я найду способ выразить свое презрение к его творчеству. С этим безобразием надобно покончить.
Чезаре снова преклонил колено, поцеловал перстень на протянутой руке папы и удалился, белый от злости.
— Похоже, тебе немного не по себе, Анджело, — прошептал Бельтраме на ухо сопернику.
Анджело повернулся к нему. Он действительно чуть побледнел при гневных тирадах Чезаре, укрепив Бельтраме в мысли, что именно д'Асти является автором сатирических строк, разъяривших младшего Борджа, поскольку все знали об отношении поэта к семейству Александра IV. Подозрение это, рожденное из стремления любым путем разделаться с тем, кто преградил ему путь к сердцу Лавинии, основывалось и на известной склонности Анджело к сатире.
Впрочем, миланец и не мог иначе относиться как ко всем Борджа вообще, так и к Чезаре в частности, тем более что в доме кардинала Сфорца-Рьярьо, у которого он служил и чей род в немалой степени пострадал от деяний герцога, едва ли к тому испытывали должное почтение. И действительно, плодовитый Анджело меж тысяч строчек, восхвалявших Лавинию, успел чиркнуть те несколько, что высмеяли, и довольно-таки удачно, затянутого в сталь и кожу победоносного покорителя Италии.
Последняя фраза Бельтраме встревожила Анджело. Он было подумал, что подозрения неаполитанца базируются не на логических выводах, но на какой-то улике, оставленной им и попавшей в руки его соперника. Но тут же отогнал эту пугающую мысль и попытался объяснить свою внезапную бледность.
Рассмеялся и пожал плечами, словно избавляясь от охватившего его неприятного чувства.
— Да, ты прав, — признал он. — В присутствии герцога Валентино я всегда чувствую себя не в своей тарелке. Так он на меня действует. Наверное, врожденная антипатия. Ты никогда не испытывал ничего подобного, Бельтраме?
Тот пренебрежительно хмыкнул.
— Нет. Наверное, потому, что у меня чистая совесть.
— О, совесть святого, я в этом уверен, Бельтраме, — согласился Анджело и, заметив, что Лавиния за
