В вагоне, где все было окрашено белой масляной краской, — стены, вогнутый потолок, металлические койки с проволочными низкими сетками, — сновало много людей и распоряжались незнакомые сестры. Маша, устроив всех своих раненых, поспешно вернулась к Горбунову. Он лежал на: верхней койке, и ему видно было только побледневшее лицо девушки да ее тонкие пальцы, уцепившиеся за сетку.
— Ну, так пишите же мне, — сказал он тихо.
— И вы пишите… — проговорила Маша без улыбки.
У них оставалось одна-две минуты; кто-то уже крикнул внизу, чтобы посторонние покинули вагон.
— Маша, я жду письма… — повторил старший лейтенант.
— Хорошо, — прошептала девушка.
И они опять замолчали, ужасаясь тому, что не успеют уже утешить друг друга или признаться в том, как оба они безутешны.
Горбунов стиснул пальцы девушки, она ахнула, широко открыв глаза. Он пошевелил губами, и Маша замерла, ожидая таких слов, что окажутся сильнее самой печали расставания.
— Пишите же… — пробормотал старший лейтенант.
Громыхнули колеса под полом вагона, и по всему поезду прокатился стук буферов.
— До свиданья!.. — вскрикнула Маша и побежала к выходу.
В последний раз мелькнуло на площадке ее растерянное лицо… Белый вагон, похожий на каюту парохода, покачнулся, словно на несильной волне, и медленно двинулся… Горбунов отвел от окна занавеску, но увидел лишь кусок неба да уплывающую назад водокачку с куполом, посаженным набекрень.
Маша возвращалась в опустевшем кузове, сидя на носилках, прислонившись спиной к кабине водителя. Бренча, перекатывалось по деревянному настилу пустое ведро. Но девушка чувствовала себя такой ослабевшей, что даже не пыталась его укрепить. Ей все еще казалось, будто она и Горбунов не сказали того, что обязательно сохранило бы их друг для друга. Она не догадывалась, что ее уже мучил страх перед пространством, разделившим их, перед случайностями войны, перед забывчивостью сердца…
Из-под машины стелилась узкая дорога, кое-где начинавшая пылить… Редкие пешеходы, встречавшиеся на ней, быстро отставали, теряясь из вида на поворотах. Трехтонка приближалась к медсанбату, когда какой-то красноармеец, отошедший к обочине, вдруг крикнул и со всех ног бросился бежать за машиной. Маша не сразу заметила, что волнение, охватившее бойца, относится к ней… Лицо его, молодое, возбужденное показалось девушке знакомым, но она была так нелюбопытна сейчас, что никого не вспомнила. Все же она вежливо махнула рукой. Останавливать машину, если красноармеец хотел, чтоб его подвезли, не имело смысла, так как грузовик уже въезжал в деревню.
Уланов, пробежавший до околицы, встал, запыхавшись, посреди дороги… Трехтонка ушла далеко, и Маша ее не задержала, хотя, как думалось Николаю, узнала его. Иначе она не поздоровалась бы… Он прошел еще несколько шагов, потом круто повернул назад. Щеки его горели, глаза беспокойно оглядывали улицу… Она была пустынна, и Николай почувствовал некоторое облегчение. Его визит в медсанбат представлялся ему теперь более постыдным, чем был, быть может, на самом деле…
«А почему я считал, что она, эта почти незнакомая девушка, обрадуется мне? — подумал вдруг Николай. — Почему, собственно, я был так уверен, что она меня ждет?» — спросил он себя и не нашел ответа.
Опустив голову, глядя на сверкающие носки своих ботинок, Николай медленно шел, стараясь понять: что же с ним приключилось? Теперь ему казалось, что он поступал как бы в странном ослеплении. Но вместе с тем юноша испытывал огромное и тоже необъяснимое разочарование. Он так и не понял, что расставался в эту минуту с верой в легкое счастье, доступное для каждого в свой срок…
Возвратившись, Николай узнал, что батальон вечером выступает. Иные из бойцов укладывали вещевые мешки, кто-то дописывал письмо, другие чистили винтовки или заряжали диски автоматов. Старшина роздал красноармейцам продовольствие — «НЗ»: сухую колбасу, галеты, сахар. Затем все получили гранаты — чешуйчатые, похожие на ананасы, — по две штуки на каждого. Николай, следуя примеру товарищей, навесил их себе на ремень.
«Снова бой! — подумал юноша, и словно холод объял его в предвидении новых испытаний. Но в то же время он почувствовал известное удовлетворение от того, что его неудавшийся праздник кончился… — Довольно дурака валял… — мысленно выговаривал он себе…
Обнаружилось, что не хватает на всех санитарных пакетов, и Уланова послали за ними на медпункт. Солнце стояло уже над соломенными крышами, и воздух заметно пожелтел, когда он, сумрачный, все еще разочарованный, плелся обратно. Издалека он услышал музыку; войдя во двор, Николай увидел, что бойцы плясали.
Десять-двенадцать человек образовали небольшой редкий круг. В середине его двигались двое — Рябышев и еще один красноармеец, молодой, приземистый, в стоптанных сапогах. Он коротко переступал и помахивал пропотевшей пилоткой, как платочком. Следом за ним вприсядку шел Рябышев, часто выбрасывая сильные ноги. Верхняя половина его широкого туловища почти не колебалась, руки были крестообразно раскинуты в стороны. Когда невысокий красноармеец поворачивался к своему партнеру, Рябышев начинал кружиться на месте, обдавая зрителей жарким ветром. Круглое, крупное лицо его только чуть-чуть улыбалось…
— Здоровый черт! — проговорил Кулагин с уважением.
Молодой боец, изображавший женщину, подмигивал и поводил плечами под выгоревшей гимнастеркой. Бойцы хохотали, более, впрочем, сочувственно, чем одобрительно, — главное их внимание было обращено на Рябышева. Темные пятна пота проступили уже на его большой, как дверь, спине, увлажнившийся, гладкий лоб сверкал, но дыхание было почти неслышным, и казалось, — он мог плясать вечно.
Николай сдал пакеты и вышел на крыльцо. Здесь пристроившись на перильцах, играл Колечкин, безразлично глядя куда-то поверх голов танцующих.
— Хорошо погулял? — лаконически осведомился он у юноши.
— Нет, не очень… — признался Николай.
— Что так?
Николай не ответил. Внимание его привлекла группа бойцов на улице. Они поглядывали из-за плетня во двор, но, видимо, не решались зайти… Два-три человека сбросили на землю мешки и сидели на них, другие стояли, ожидая чего-то, даже не сняв винтовок.
Николай пересек двор и вышел за калитку. Засунув руки в карманы, он некоторое время молча рассматривал бойцов. «Пополнение к нам», — решил он и отвернулся, слишком занятый собой, чтобы заинтересоваться новичками.
— Сынок, долго мы стоять тут будем или как? — обратился к Николаю пожилой уже солдат. Помятая шинель топорщилась на нем, мешок на вытянувшихся лямках спускался ниже пояса.
— Не торопись, отец, еще належишься, — ответил Николай рассеянно.
— Это так!.. — Красноватое, в морщинах лицо солдата сложилось в искательную улыбку. — Да вот привели нас сюда, сказали — дожидайтесь…
Со двора доносилась музыка и ритмичный, частый топот. Кто-то еще, вероятно, пустился в пляс, раздался общий смех, и этот шум вывел, наконец, Николая из его состояния задумчивости.
— Да ты садись, отец, отдохни… Идти еще не близко, — сказал он участливо.
— Может, поведут сейчас? — возразил солдат.
— Поведут — пойдешь… Дай помогу снять мешок…
Боец подставил свое плечо: уверенный тон этого юного, но бывалого, видимо, солдата убедил его…
…Вечером батальон был выстроен на улице. Лукин прошел по фронту, осматривая каждого бойца, иногда останавливаясь и делая замечания. Сам комиссар выглядел выше и стройнее. Он был в новых сапогах и в новой портупее, потрескивавшей при каждом его движении. Около Уланова комиссар задержался.
— Выспался, помылся? — спросил он.
— Так точно, товарищ старший политрук! — громко ответил Николай, обрадованный встречей.
— Ну, ну… — улыбнувшись, Лукин отошел.
В одной шеренге с Николаем шагали Кулагин, Рябышев, Колечкин. Поглядывая по сторонам, юноша видел их профили: скуластый, недобрый — Кулагина; курносый, румяный даже в сумерках — Рябышева;
