другой день мы с полицейским принюхались, и я сказал:
— Пахнет?
— Да уж они, наверно, в Джефферсоне.
— Или в тюрьме. Слава богу, что не в вашей.
— Да уж, — сказал он.
ДАРЛ
— Вот тут, — говорит папа. Он натягивает вожжи и сидит, повернувшись в дому. — Можем попросить у них воды.
— Хорошо, — я говорю. — Придется одолжить у них ведро, Дюи Дэлл.
— Видит Бог, — говорит папа. — Я не хочу одалживаться, видит Бог.
— Попадется консервная банка побольше, можешь в ней принести, — я говорю. Дюи Дэлл вылезает из повозки со свертком. — А в Моттсоне-то пироги труднее продать, чем ты думала, — говорю. Как разматываются наши жизни в безветрие, в беззвучность, усталые жесты усталым итогом; отголоски былых побуждений бесструнны, бесперсты: на закате мы застываем в неистовых позах, мертвых кукольных жестах. Кеш сломал ногу, и теперь высыпаются опилки. Он истекает кровью, Кеш.
— Я не хочу одалживаться, — говорит папа. — Видит Бог.
— Тогда налей сам, — отвечаю. — Подставим тебе шляпу Кеша.
Дюи Дэлл возвращается не одна, а с каким-то человеком. Она подходит, а он остановился на полдороге, постоял, а потом возвращается к дому и стоит на веранде, наблюдает за нами.
— Спускать его на землю не стоит, — говорит папа. — Можем сделать прямо здесь.
— Кеш, — говорю я, — тебя спустить на землю?
— А завтра в Джефферсон не попадем? — спрашивает он. Глаза его смотрят на нас вопросительно, настойчиво, печально. — Я бы потерпел.
— Тебе полегчает, — говорит папа. — Тереться не будут друг об дружку.
— Я потерплю, — говорит Кеш. — Останавливаться — время терять.
— Мы цемент уже купили, — говорит папа.
— Я бы потерпел. Один день остался. Нисколько не беспокоит, можно сказать. — Большими глазами он вопросительно смотрит на нас; лицо худое и серое. — Схватывается он крепко.
— Мы уже купили, — говорит папа.
Я развожу цемент в жестянке. Размешиваю жижу толстыми зеленоватыми спиралями. Несу цемент к повозке показать Кешу. Он лежит на спине, его острый профиль, аскетический и значительный, обращен к небу.
— Как по-твоему, правильно замесил? — спрашиваю я.
— Лишней воды не нужно, не будет держать, — говорит он.
— Я лишнего налил?
— Может, песку сумеешь добыть, — отвечает он.
Один день остался. Не беспокоит нисколько.
Вардаман уходит назад по дороге, туда, где мы пересекли ручей, и возвращается с песком. Медленно сыпет его на витое тесто в жестянке. Я снова подхожу к Кешу.
— Теперь правильно замесил?
— Да, — говорит Кеш. — Я бы потерпел. Не беспокоит нисколько.
Мы распускаем лубки и медленно льем цемент ему на ногу.
— Поаккуратней, — говорит Кеш. — Постарайтесь на него не пролить.
— Да, — говорю я.
Дюи Дэлл отрывает от свертка кусок газеты и вытирает с крышки цемент, капающий с ноги Кеша.
— Ну как?
— Приятно, — говорит Кеш. — Он холодный. Приятно.
— Лишь бы помог тебе, — говорит папа. — Я прошу у тебя прощения. Я этого не мог предвидеть, и ты не мог.
— Приятно, — говорит Кеш.
Размотаться бы во времени. Вот было бы хорошо. Хорошо бы, если можно было размотаться во времени.
Мы накладываем лубки, стягиваем веревкой, и зеленоватый цемент густо выдавливается между веревками. Кеш молча смотрит на нас глубоким вопросительным взглядом.
— Будет держать ее, — говорю я.
— Да, — говорит Кеш. — Спасибо.
Потом мы все оборачиваемся на повозке и смотрим на него. Он подходит по дороге сзади — спина деревянная, лицо деревянное, движутся только ноги. Подходит без единого слова, — светлые глаза тверды, длинное лицо угрюмо, — и лезет в повозку.
— Тут холм, — говорит папа. — Придется вам вылезти и пешком пройти.
ВАРДАМАН
Дарл, Джул, Дюи Дэлл и я поднимаемся на холм за повозкой. Джул вернулся. Он пришел по дороге и влез в повозку. Он шел пешком. У Джула больше нет коня. Джул — мой брат. Кеш — мой брат. Кеш сломал ногу. Мы залепили Кешу ногу, чтобы не болела. Кеш — мой брат. Джул тоже брат, но у него нога целая.
Теперь их пять в вышине, высокими черными кружками.
— Дарл, а где они ночью бывают? — спрашиваю я. — Когда мы ночуем в сарае, где они бывают?
Холм уходит в небо. Потом солнце показывается из-за холма, а мулы, повозка и папа идут по солнцу. На них нельзя смотреть, медленно идут по солнцу. В Джефферсоне он красный на рельсах, за стеклом. Рельсы блестят и бегут кругом, кругом. Дюи Дэлл говорила.
Ночью я узнаю, где они бывают, когда мы в сарае.
ДАРЛ
— Джул, — говорю я, — ты чей сын?
Ветер потянул от сарая, поэтому мы поставили ее под яблоней, где луна рисует кружевную тень листвы на длинных спящих стенках, а за стенками она иногда разговаривает — невнятным тихим журчанием, таинственным бульканьем. Я позвал Вардамана послушать. Когда мы подошли, с него соскочила кошка с серебряным глазом и серебряным когтем и шмыгнула в тень.
— Твоя мать была лошадью, Джул, а кто был твой отец?
— Врешь, паскуда.
— Не обзывай меня.
— Врешь, паскуда.
— Не обзывай меня, Джул. — Под высокой луной глаза его похожи на клочки белой бумаги, прилепленные к продолговатой дыне.
После ужина Кеш начал потихоньку потеть.
— Немного горячая, чувствую, — он сказал. — Видно, потому, что солнце весь день на нее светило.
— Хочешь, обольем ее водой? — спрашиваем мы. — Может, полегче станет.
— Вот спасибо, — говорит Кеш. — Видно, потому, что солнце на нее светило. Надо было мне догадаться прикрыть ее.
— Нам надо было догадаться, — говорим мы. — Откуда же ты мог знать.
— Я даже не заметил, что горячеет, — сказал Кеш. — Надо было прислушиваться.
Мы облили ее водой. Нога ниже цемента — как ошпаренная.
— Полегчало? — спросили мы.
— Спасибо, — сказал Кеш. — Хорошо стало.
Дюи Дэлл вытирает ему лицо подолом платья.
— Попробуй поспать немного, — говорим мы.
— Ага, — говорит Кеш. — Большое спасибо. Теперь хорошо.
ВАРДАМАН
