следует вести себя.
Я ушла с тяжелым сердцем. Мне так будет недоставать Каролины! Странно, но в тот момент я не подумала о собственной судьбе. Франция была слишком далеко, чтобы воспринимать ее как реальность, и я предпочла следовать своей природной склонности — забывать то, что неприятно помнить.
Каролина наконец уехала — бледная, молчаливая, ни капельки не похожая на мою маленькую жизнерадостную сестричку. Сопровождал ее Иосиф, и я думаю, что он сочувствовал ей, — несмотря на его высокомерие и напыщенность, в Иосифе было что-то доброе.
Несчастье поджидало и мою другую сестру, но я не восприняла его так остро, поскольку Мария Амалия была на девять лет старше меня. Мы с Каролиной давно знали, что она любит молодого человека при дворе — принца Цвайбрюккена и надеется выйти за него замуж. Это было легкомысленно с ее стороны, поскольку она должна была знать, что ради блага Австрии мы должны выходить замуж за глав государств. Но у Марии Амалии была такая же склонность, как у меня, — верить в то, чего хочется, поэтому она к верила, что ей разрешат выйти замуж за принца Цвайбрюккена.
Опасения Каролины подтвердились. Она оказалась очень несчастна в Неаполе. В письме домой она сообщала, что муж безобразный, но поскольку она не забыла напутствия матушки, то бодрится, и добавляла, что постепенно привыкает к нему. В письме к графине Лерхенфельд, которая помогала — Эдзи воспитывать нас, она писала:
«Когда испытываешь страдания, они становятся еще больше, если приходится притворяться счастливой. Как я жалею Антуанетту, которой придется встретиться с этим. Я бы лучше умерла, чем сносить это. Если бы не мои религиозные убеждения, я бы покончила с собой, чем жить так, как я прожила эти восемь дней. Это был ад, и я желала умереть. Когда моя маленькая сестренка столкнется с этим, я буду оплакивать ее».
Графиня не хотела показывать мне письмо, но я просила и умоляла, и она уступила, как всегда, и я пожалела, что прочла его. Действительно ли все так плохо? Изабелла, жена моего брата, тоже говорила о самоубийстве. Мне, так любившей жизнь, было трудно понять это.
Я размышляла над письмом Каролины какое-то время, а потом оно стерлось в моей памяти, возможно потому, что теперь матушка стала уделять мне все больше внимания.
Она устроила проверку моих успехов и пришла в ужас, убедившись, как мало я знаю. Писала я неровно и с большим трудом. Что касается разговорного французского, то я была беспомощна, хотя могла болтать по- итальянски, а писать грамматически правильно даже по-немецки не умела.
Матушка не ругала меня. Она просто расстроилась. Обняв меня, она объяснила мне великую честь, которая может быть мне оказана. Было бы замечательно, если бы план, над которым принц фон Кауниц работал здесь, в Вене, а герцог де Шуазель — во Франции, осуществился. В первый раз я услышала фамилию герцога Шуазеля и спросила у матушки, кто он такой. Она рассказала мне, что это блестящий государственный деятель, советник короля Франции, но, важнее всего, он друг Австрии. От него многое зависело, и мы не должны совершать ничего, что могло бы его рассердить. Что бы он сказал, узнав, что я такая невежда, она не могла себе представить. Весь план, вероятно, провалился бы.
Она взглянула на меня так сурово, что я моментально потупила глаза. На меня возлагалась большая ответственность. Затем я почувствовала, что мое лицо выражает немой вопрос, поскольку не могла поверить в важность своей миссии. Матушка засмеялась и заявила, что месье де Шуазель не будет сильно сердиться, если я окажусь не очень умной.
Она крепко прижала меня к себе, а потом, отпуская, вновь строго взглянула. Она рассказала о могущественном короле-Солнце, который построил Версаль, самый большой, по ее словам, дворец в мире, о том, что французский двор является наиболее культурным и элегантным и что я — счастливейшая девушка в мире, раз у меня есть шанс поехать туда. Какое-то время я внимала ее рассказу о замечательных парках, прекрасных дворцовых залах, которые были великолепнее наших в Вене, но вскоре перестала ее слушать, хотя продолжала кивать головой и улыбаться.
Вдруг до меня дошел смысл ее слов: мои гувернантки больше не подходят, и мне нужны другие учителя. Она хотела, чтобы я за несколько месяцев научилась говорить по-французски, думать по-французски, чтобы все выглядело так, будто я — француженка.
— Однако никогда не забывай, что ты хорошая немка.
Я кивнула с улыбкой.
— Но ты должна говорить на хорошем французском языке. Месье де Шуазель пишет, что король Франции очень щепетилен в вопросах французского языка и что твое произношение должно быть изящным и чистым, чтобы не оскорблять его. Понятно?
— Да, мама.
— Поэтому ты должна трудиться очень и очень упорно.
— О да, мама.
— Антуанетта, ты слушаешь меня?
— О да, мама. — Я широко улыбнулась ей, чтобы показать, что ловлю каждое ее слово и отношусь к сказанному со всей серьезностью, на которую способна. Она вздохнула. Я знала, что маму волнует моя судьба, ее отношение ко мне было гораздо менее суровым, чем к Каролине.
— Сейчас в Вене находится театральная труппа французских артистов. Я уже приказала, чтобы два актера приходили во дворец и обучали тебя говорить по-французски, как говорят при французском дворе, а также учили тебя французским манерам и обычаям…
— Актеры! — воскликнула я в бурном восторге, вспомнив о веселых забавах зимой во дворце Хофбург, когда мои старшие братья и сестры играли в пьесах, танцевали в балетных сценках и пели в опере. Каролине, Фердинанду, Максу и мне разрешалось быть только зрителями, поскольку, как нам говорили старшие братья и сестры, мы были слишком маленькими, чтобы принимать во всем этом участие. А как я жаждала этого! Когда появлялась возможность, я проскальзывала на сцену и танцевала до тех пор, пока они не прогоняли меня.
Я любила танцевать больше всего на свете. Поэтому сообщение мамы о том, что сюда придут актеры, вызвало во мне восторг.
— Они придут сюда не для того, чтобы играть с тобой, Антуанетта, — сказала она строго, — Они будут здесь, чтобы обучить тебя французскому. Ты должна усердно заниматься. Месье Офрен будет ставить тебе произношение, а месье Сенвиль обучать французскому пению.
— Да, мама, — мои мысли были далеко — на любительских подмостках, когда Мария Кристина приходила в ярость, что не она играет героиню пьесы, или когда Мария Амалия не отрывала взгляда от принца Цвайбрюккена, произнося слова своей роли, а Макс и я прыгали от возбуждения на своих местах.
— А месье Новер придет, чтобы обучать тебя танцам.
— О… мама!
— Ты никогда не слышала о месье Новере, однако это лучший танцмейстер в Европе.
— Я полюблю его! — воскликнула я.
— Ты не должна быть такой импульсивной, мое дитя. Подумай, прежде чем говорить. Учителя танцев не любят. Но ты должна быть благодарна, что у тебя лучший в Европе танцмейстер, и должна неукоснительно следовать его указаниям.
Это было счастливое время. Я смогла, отвлечься от мыслей о бедной Каролине в Неаполе и от других неблагоприятных событий в нашей семье, когда Мария Амалия была отправлена в Парму, чтобы выйти замуж за брата Изабеллы. Ей было двадцать три, а он был еще мальчиком — ему было не более четырнадцати, и Мария Амалия должна была распрощаться с принцем Цвайбрюккеном. Она не была такой смиренной, как Каролина, она рвала и метала, и я думала, что она сделает то, на что никто не осмеливался ранее, — пойдет на открытое неповиновение матушке. Однако она поехала, поскольку это было в интересах Австрии, и мы сохранили свой союз с Пармой. Таким образом, Мария Амалия получила в мужья молоденького мальчика, а Каролина, которой едва исполнилось пятнадцать лет, — старика из Неаполя.
Произошло так много событий, что у меня едва оставалось время на то, чтобы подумать, чего ждут от меня. Матушка была в отчаянии из-за моих неспособностей к учению. Мои актеры-учителя никогда не заставляли меня заниматься, а когда я говорила по-французски, что была обязана делать все время, они ласково улыбались и обычно замечали: «Это очаровательно, очаровательно, мадам Антуанетта. Не по-
