умом или покончить жизнь самоубийством. Вызвать полицию? Но для меня это, наверное, самый худший вариант.
— Нам надо идти, — говорю я ей, — мы должны идти.
Она смотрит на меня безумными глазами. Честно говоря, я ее понимаю. Тут любой повредится умом. Но нам нужно поскорее убираться отсюда. Хотя куда ей идти из собственной квартиры? Ко мне? Но я не могу везти ее в свой отель, подставляя своим соглядатаям. Но и торчать здесь в бесцельном ожидании я не могу — это означало бы не только мое поражение, это верная гибель для моих близких. Только не это!
Я поднимаюсь и подхожу к окну. Стекло разбилось, но, к счастью, упало внутрь. Осторожно вынимаю куски и смотрю по сторонам. Может быть, с улицы это не очень заметно, но надеяться на это не стоит. Я задергиваю занавесками окно — пусть некоторое время на него не обращают внимания. Да, Сибилла. Как же мне увести ее?
— Нам нужно идти, Сибилла. Ты понимаешь меня?
Но она смотрит на меня ничего не понимающими глазами. Господи, что же с ней делать! Я пытаюсь ее поднять, но она оседает на пол, даже не делая попыток мне помочь.
— Сибилла, — шепчу я ей, — вставай. Нам нужно немедленно уходить.
Вставай же. Уже четыре часа утра.
Мне удалось поднять ее и положить на диван. Она все еще в прострации. Я нахожу ее туфли, надеваю на ноги. Юбка у нее порвана, но ничего страшного, под плащом не будет видно. Сейчас носят длинные плащи. Где тут стенной шкаф? § Плащ, наверное, там. Ага, вот спальня, за ней небольшая гардеробная. Не выбирая, снимаю несколько платьев и кладу их в сумку. А вот и довольно длинный плащ. Беру с полки две простыни и накрываю ими тела убитых. После этого подхожу к Сибилле и тяну ее за руку. Она качает головой.
— Пристрелите меня здесь, — вдруг просит она.
— Нет, — устало говорю я ей, — я не буду никого убивать. Пойми ты меня наконец!
— Вы меня убьете? — снова тупо спрашивает она.
У меня нет другого выхода: я размахиваюсь и бью ее по лицу изо всех сил. Она вскрикивает, падает на диван и начинает громко рыдать. Наконец-то!
Слава тебе господи. Больше всего на свете боюсь, когда плачут тихо. Больше всего на свете боюсь беззвучного плача.
Я сижу рядом и глажу ее по голове. Я даже сам не заметил, как это получилось. Она плакала минут двадцать, не меньше. А я двадцать минут сидел и гладил ее волосы. Даже ни разу не закашлявшись. Наверное, таким образом я успокаивал и себя. Говорят, что нужно гладить кошку, снимая напряжение. Я гладил ее по волосам, снимая собственное напряжение.
Наконец, выплакавшись, Сибилла подняла голову.
— Кто ты такой? — спросила она.
— Я же тебе объяснял, — после всего случившегося мы перешли на «ты», словно родственники. Хотя в английском языке нет этого местоимения, но подсознательно я чувствую, что мы именно так обращаемся друг к другу.
— Зачем он убил Марселя?
— Ему не нужны свидетели. Он готов был убить и меня, и тебя.
— Ты его знал? — Она смотрит на меня, и я понимаю, что наступил момент истины. В такие мгновения не врут. Похоже, что она почувствовала мое состояние.
— Немногой Он мне казался нормальным человеком. Теперь я знаю, что он убийца.
— Потому, что он убил Марселя?
— Нет. До Марселя он убивал и других людей… Он совершил много подлых поступков.
— Ты тоже убивал?
— Это — первый, — сказал я, кивая на труп Виктора.
Она снова надолго замолкает. Потом говорит:
— Ты можешь рассказать мне, что тут произошло? Почему ты здесь? Почему он стрелял? Почему ты так страшно кашляешь? Почему ты его убил? Ты можешь мне все объяснить?
В этот момент я не смотрю на часы. Я даже не смотрю, как светает за окном. В этот момент я понимаю, что обязан ей все рассказать. Что я должен с кем-то поделиться своей болью, своими страхами. Я обязан сделать так, чтобы меня понял хотя бы один человек в мире. Возможно, это мой последний рассвет в жизни, а завтрашнего я уже никогда не увижу. Все возможно в этот день, пятнадцатого апреля, в Париже. И сам толком не зная почему, я откинулся на спинку дивана и, продолжая гладить ее по волосам, начал свой рассказ. Я начал его с того самого момента, когда родился в селе Старые Галки. Я говорил ей про отца и про мой неудачный выбор, про мать и развал некогда единой страны. Я рассказал ей про плевок старухи, которого никогда не забывал. Рассказал об изменах Вилмы. О своей болезни. Об Илзе, моей дочери. Я рассказал ей о поисках неизвестного мне Труфилова, о «наблюдателях», которые шли за мной следом. О Хашимове, который тоже кружил надо мной, как стервятник. Я рассказал о похищении моей девочки, о событиях в Амстердаме и Антверпене. Я рассказал все, что имело отношение к этой истории. А к ней имела отношение вся моя неудавшаяся жизнь. Я говорил около часа. Или чуть больше. Это был длинный монолог, прерываемый кашлем.
Она слушала молча, ни разу не прервав. За час моего рассказа она не задала ни единого вопроса. Она все понимала, а если и не понимала, то догадалась. Я словно был на исповеди. На последней исповеди в моей жизни, когда итог уже подведен и врать нельзя. Скоро, совсем скоро предстанешь перед Создателем, и каждое слово лжи будет обращено против тебя. Я сказал ей всю правду, ничего не прибавив и не утаив. И за все время ни разу не закашлялся, не выпил ни глотка воды, так был увлечен желанием высказаться, надеждой разделить мою боль с ее болью, найти понимание у этой молодой женщины.
Когда я закончил рассказ, был шестой час утра. Она уже сидела на диване, подняв колени и положив на них голову. Иногда она хмурилась, иногда ее глаза лучились сочувствием, а на глаза наворачивались слезы. Мои последние слова потонули в приступе кашля. Она вскочила и побежала куда-то. Я даже растерялся. Она могла выбежать за дверь, позвать на помощь, позвонить в полицию. Но она появилась, протягивая мне стакан воды.
Я благодарно кивнул, сделав первый глоток. Она снова села на диван, взглянула на меня, потом на мертвого Марселя, затем — на Виктора.
— Как страшно устроена жизнь, — вдруг сказала Сибилла.
— Нам нельзя здесь оставаться, — устало сказал я, не в силах прибавить больше ни слова.
— Нельзя, — вдруг согласилась Сибилла, — скажи, я могу тебе помочь?
— Не знаю. — Она смущает меня своим вопросом, я действительно не знаю, как ответить на этот вопрос. — Может быть, — неопределенно говорю я.
— Что мне делать?
Я сижу, закрыв глаза. Может быть, это и есть один шанс из ста. Может, мне стоит попробовать. Может быть, я могу ей поверить.
— Мне нужна твоя помощь, — твердо сказал я Сибилле. — Только ты можешь мне помочь.
— Хорошо, — соглашается она, — что я должна сделать?
— Для начала — уйти вместе со мной. И я расскажу тебе свой план.
— А как они? — спрашивает Сибилла. Меня не зря учили столько лет в разведшколах. Меня научили принимать решения в экстремальных ситуациях. Если я все рассчитаю правильно, можно даже надеяться на спасение Илзе. Но только если я все точно рассчитаю.
— Мы должны уехать отсюда на несколько часов. Потом ты можешь вернуться. Я тебе объясню свой план.
У меня почти не осталось времени. За окном совсем светло. Я очень коротко излагаю ей свой план. Мне важно, чтобы она со мной пошла.
— Я поняла, — говорит Сибилла, — если тебе нужно, я помогу. И отомщу за Марселя.
Это уже польская кровь. Благовоспитанная француженка согласна мне помочь, но полька будет еще и мстить. Она встает, чтобы переодеться в спальне.
Как только она уходит, я начинаю действовать. Я раскрываю чемоданчик Виктора и быстро собираю его винтовку. У меня ушло на это около двух минут. Даже если бы он сам собирал ее еще быстрее, то и
