тогда не успел бы уйти раньше меня.
Рассчитано все правильно.
Собранную винтовку я бросил у окна. Туда же перенес и тело Виктора.
Именно перенес, завернув в простыню, а не перетащил. Марселя намеренно оттащил так, чтобы остались видны следы крови. Простыню с него я тоже сдернул, но перевернул на бок, чтобы Сибилла не видела его лица. Обе простыни и пистолет я положил в чемоданчик Виктора, который унесу с собой. Чуть не забыл про свой паспорт и билет. Теперь все в порядке. Ловушка расставлена. Остается ждать, когда она захлопнется.
Через минуту из спальни вышла Сибилла. Увидев, что я снял простыни с убитых, она замирает, затем все-таки пересиливает себя и подходит к Марселю. Я этого боялся, с ней опять может случиться припадок. Но она закрывает глаза, наклоняется, целует его в голову и, резко поднявшись, говорит мне неестественно громко:
— А теперь поехали.
Она все-таки согласилась. Через пять минут мы уже внизу. Кое-где уже появились машины. Ее автомобиль в переулке, недалеко. Она садится за руль, и мы едем, едем к отелю «Меридиан», который находится рядом с вокзалом Монпарнас.
— Я буду ждать твоего звонка, — твердо говорит мне Сибилла.
— В десять часов утра, — напоминаю я ей, — ровно в десять утра. Ты все помнишь?
— Все. — Видя, что я хочу уйти, она вдруг останавливает меня. Потом смотрит, не отводя глаз, и глухим голосом произносит по-русски:
— Ни пуха ни пера.
— К черту, — я улыбаюсь ей. Она тоже слабо улыбается мне. Это первые улыбки за столько часов, проведенных вместе. Откуда ей известны эти русские слова, я узнаю потом. Если вообще узнаю. Я киваю ей на прощание и иду к стоянке такси. Странно, что она мне поверила. Говорят, что женщины любят убогих и несчастных. Может быть, она увидела во мне еще более несчастного человека, чем сама. Ведь, по существу, так оно и есть. Жизни у меня осталось на несколько месяцев.
Илзе находится в руках похитителей. Мать моя медленно сходит с ума. Я не знаю, у кого сегодня была более тяжелая ночь — у меня или у нее. Ладно, надо действовать.
Когда я подъехал, к своему отелю на бульваре Гренель, был уже седьмой час утра. Мои «наблюдатели», к счастью, еще спят. Я тихо поднялся к себе в номер, открыл дверь ключом. И сразу направился в ванную. Впереди самый решающий день в моей жизни. Самый главный.
В девять часов утра я спустился вниз позавтракать. «Наблюдатели» уже сидели в холле, ожидая моего появления. Мы так и вышли из отеля — сначала я, а потом они. Через полчаса я вернулся в номер. Ровно в половине десятого я позвонил Хашимову.
— У меня все в порядке, — доложил я этому сукину сыну, — я в отеле «Холлидей Инн» на бульваре Гренель. Жду сообщения из Москвы.
— «Наблюдатели» с вами? — осведомился Хашимов. Ясно, у него с ними личные счеты. Они пытали и убили двоих его людей.
— Да, — ответил я, — они здесь.
— Жду вашего звонка, — сказал он, отключаясь.
Теперь остается ждать. К десяти часам еще ничего не произошло. Я представляю себе, как волнуется Сибилла. Если она, конечно, еще в отеле и если она мне все-таки поверила. Пять минут одиннадцатого — ничего. Десять минут…
Одиннадцать… Двенадцать… Я теряю терпение. И в этот момент зазвонил телефон.
— Да! — кричу я в трубку. — Я вас слушаю.
— Сейчас принесут адреса, — сообщает Кочиевский, — как вы спали ночью?
— Хорошо… Там будет два адреса? — уточняю я у полковника.
— Два, — сухо отвечает он, — но первой проверите женщину.
Конечно, женщину. Подлец Виктор наверняка сообщил ему, что идет на авеню генерала Леклерка. Наверняка же сообщил. И теперь Кочиевский волнуется, почему нет известий от Виктора. Наверное, поэтому он и позвонил на двенадцать минут позже. Почти сразу в дверь раздается стук. Это два конверта, которые принес мне посыльный. Я даю ему десять французских франков и закрываю дверь.
Нетерпеливо открываю конверты. Авеню генерала Леклерка — мадемуазель Сибилла Дюверже. Бульвар Виктора Гюго — Эжен Бланшо. Значит, у полковника устаревшие сведения. Он не знает, что теперь Бланшо живет за городом. Впрочем, это мне на руку. У меня появились козыри. Я могу начать свою игру.
Я поднимаю трубку, набираю отель «Меридиан», прошу соединить меня с номером Сибиллы. Один звонок, второй, третий. Неужели она ушла…
— Слушаю, — отвечает сонным голосом Сибилла. Конечно, бедняжка уснула.
Эти испытания не для психики нормального человека.
— У нас все в порядке, — докладываю я ей, — все нормально.
Слава богу. Я кладу трубку и прикрываю глаза.
Это все, что я мог сделать. Простите меня, мама и Илзе. Простите за то, что я причинил вам столько страданий. Простите меня за все, что я еще сделаю. У меня нет другого выхода. Я все рассчитал верно. Сначала мне нужно избавиться от моих соглядатаев. Потом отдать Труфилова людям Хашимова, которым он нужен только живым. И больше никаких смертей. Больше никого не убьют, если я все правильно рассчитал. Убьют только одного человека — меня. Убьют в тот самый момент, когда я укажу им адрес Труфилова. Ясно, что шансов остаться в живых у меня нет. Ни одного. И не потому, что Хашимов отомстит мне за двух убитых в Схетоне. Он просто вынужден убрать единственного свидетеля, который будет знать, кто заберет Труфилова.
Господи, я некрещеный. Я никогда не был в церкви или в костеле. Я не верил в Бога. Но в детстве моя бабушка повесила мне крестик на грудь, когда мы уезжали к отцу. Повесила крестик, который я сохранил на всю жизнь. И, отправляясь в свою последнюю поездку, я взял этот крестик. Теперь, достав его из кармана, я смотрю на крестик. Господи, я ведь не прошу ничего невозможного.
Я не подставлю больше ни одного человека. Если мой план будет выполнен так, как я его задумал, то никто больше не погибнет. Ни единый человек. Господи, разве сохранение человеческих жизней не есть первая заповедь Бога! И разве я о многом прошу! Спаси их всех и возьми только мою жизнь. Только мою! Я смотрю на крестик, не зная, что мне еще сказать. Я не умею молиться, меня этому не научили.
Бог, очевидно, отвернулся от меня, послав мне эту страшную болезнь. Он выбрал меня на заклание. Так какая разница, когда именно я погибну? Какая разница, как именно я умру? Мне нужно сохранить человеческие жизни. Я хочу спасти Илзе, мою любимую дочь, и умереть. Больше я ничего не прошу. Господи, неужели это так много?
И в этот момент кто-то осторожно стучит в дверь. Я подхожу к двери. Я не жду гостей в это утро. И нет «глазка», чтобы посмотреть, кто ко мне пожаловал. Впрочем, мне уже ничего не страшно. Я открываю дверь. На пороге стоит высокий широкоплечий мужчина в шляпе. Но шляпы носят только ковбои и стиляги.
— Доброе утро, вы Эдгар Вейдеманис? — обратился ко мне приятным баритоном обладатель шляпы.
Самое страшное, что он обратился ко мне по-русски. Откуда он знает мое имя? Неужели это конец?
— Да, — я с трудом заставил себя отвечать, — да, я Эдгар Вейдеманис.
— Доброе утро, — повторяет он и как-то печально, по-доброму улыбается, — я вас долго искал, подполковник Вейдеманис, — говорит он мне. — Вы разрешите мне войти?
Париж. 15 апреля
Приехав в полночь в «Софитель Антверпен», он нашел портье. Тот размещал группу прибывших из
