душ. Я видел детей без ресниц и бровей, «сожженных» химиотерапией, которые боролись за свою жизнь с упорством Индурайна.
Я сам еще не вполне понимаю, что это было. Единственное, что я могу сделать, — это рассказать вам, как это было.
Разумеется, я должен был бы знать, что у меня что-то не так со здоровьем. Но спортсменам, а велосипедистам особенно, свойственно самоотречение отказываешься прислушиваться к усталости и боли, потому что должен закончить гонку. Велоспорт — это самоистязание. Ты крутишь педали целый день, шесть или семь часов в любую погоду по булыжнику и песку, под ветром, дождем и я даже градом, но не должен прислушиваться к боли. Болит все. Болит спина, болят ноги, болят руКи, болит шея и конечно, болят ягодицы.
Так что нет, я не должен был обратить внимание на свое неважное самочувствие в 1996 году. Когда той зимой У меня слегка опухло правое яичко, я сказал себе что с этим можно жить, поскольку был уверен что это как-то связано с ездой на велосипеде или какими- то физиологическими процессами. На моих споРтивных показателях это никак не сказывалось, и я не видел причин останавливаться.
В велоспорте чемпионами становятся, как правило Уже в 3Релом возрасте. Необходимы годы, чтобы зарастить физическую выносливость, и стратегический ум обретаешь только с жизненным опытом. К 1996 году я почувствовал, что наконец-то достиг своего расцвета. Той весной я выиграл
«Флешь-Валонь», тяжелейшую гонку через Арденны, в которой до той поры еще не преуспел ни один американец. Финишировал вторым на дистанции «Льеж-Бастонь-Льеж», классической гонке на 267 километров, которые необходимо преодолеть за один изнурительный день. Выиграл «Тур Дюпон», 12- дневную гонку протяженностью почти 2000 километров по горам Каролины. К этим результатам я добавил еще пять вторых мест и впервые в своей карьере был близок к тому, чтобы войти в пятерку лучших велогонщиков мира.
Но любители велоспорта после моей победы в «Тур Дюпон» заметили во мне нечто странное: обычно, пересекая финишную черту первым, я энергично сжимаю и разжимаю кулаки. Но в тот день я был слишком изможден, чтобы торжествовать победу в седле. Глаза мои были налиты кровью, лицо раскраснелось.
После весенних побед я должен был бы ощущать уверенность в себе и приток энергии, но чувствовал только усталость. У меня болели соски. Если бы я разбирался в физиологии немного больше, то понял бы, что это признак болезни. Это означало, что у меня был повышен уровень ХГЧ, гормона, который обычно вырабатывается в организме беременных женщин. В организме мужчин он присутствует в крошечных количествах и повышение его уровня означает дисфункцию яичек.
Я думал, что просто перетрудился. «Встряхнись, — говорил я себе, — ты не можешь позволить себе уставать». Меня ждали два самых главных соревнования сезона: «Тур де Франс» и Олимпийские игры в Атланте, — и это были те соревнования, ради которых я столько старался.
С дистанции «Тур де Франс» я сошел уже на пятый день. После гонки под проливным дождем у меня заболело горло, и начался бронхит. Я кашлял, у меня болела спина, и я уже просто не мог ехать дальше. «Не могу дышать», — объяснил я журналистам. Как оказалось, это были пророческие слова.
В Атланте мое тело предало меня снова. Я приехал шестым в гонке на время и двенадцатым в шоссейной гонке. Результаты эти можно было бы назвать совсем неплохими, но они никак не отвечали моим высоким ожиданиям.
Вернувшись в Остин, я пытался убедить себя, что причиной всему был грипп. Я много спал, но не высыпался. Однако я не обращал внимания на свою сонливость, списывая ее на тяжелый сезон.
Восемнадцатого сентября я отметил свое 25-летие, а пару дней спустя пригласил кучу друзей на концерт Джимми Баффета, взяв по такому случаю напрокат аппарат для приготовления коктейля «Маргарита». Из Плано приехала моя мать Линда, и в разгар праздника я сказал ей: «Я самый счастливый человек на свете».
Я любил свою жизнь. У меня была красивая подруга, Лайза Шилз, с которой мы вместе учились в университете штата Техас. Я только-только подписал двухгодичный контракт с престижным французским велоклубом «Cofidis» на 2,5 миллиона долларов. У меня был шикарный новый дом в средиземноморском стиле на берегу озера Остин. Он строился несколько месяцев и в его архитектурном оформлении и внутреннем убранстве были учтены все мои пожелания. Огромные окна выходили на плавательный бассейн и внутренний дворик в форме раковины, который тянулся к самому причалу, где были пришвартованы мои личные моторная лодка и водный мотоцикл.
Только одна вещь омрачала тот вечер: во время концерта я ощутил приступ головной боли. Она началась как тупое постукивание. Я принял аспирин. Не помогло. Боль только усилилась.
Я попробовал ибупрофен. Проглотил четыре таблетки, но боль не унималась. Я решил, что причина тому — слишком большое количество выпитых «Маргарит», и сказал себе, что больше никогда не буду пить эту дрянь. Мой друг и адвокат Билл Стэплтон предложил мне лекарство от мигрени, которое нашлось в сумочке у его жены Лоры. Я принял три таблетки. Тоже никакого эффекта.
Боль усиливалась и стала такой, как ее порой показывают в кино: голова раскалывается, и ее хочется изо всех сил сжать обеими руками, чтобы она не развалилась на части.
Наконец я сдался и отправился домой. Выключил повсюду свет и в полной неподвижности лег на диван. Боль не отступала, но вкупе с текилой так измучила меня, что я наконец уснул.
Утром голова уже не болела. Отправившись на кухню приготовить кофе, я заметил, что со зрением у меня что-то не так — края предметов расплывались. «Наверное, старею, — подумал я. — Может быть, мне нужны очки?» У меня всему находилось оправдание.
Пару дней спустя, когда я, сидя в гостиной, разговаривал по телефону с Биллом Стэплтоном, на меня вдруг напал кашель. Я давился, и во рту был какой-то неприятный металлический привкус. «Подожди минутку, — сказал я в трубку, — со мной происходит что-то странное». Я помчался в ванную и откашлялся в раковину.
Мокрота была с кровью. Я глядел на нее, не веря своим глазам. Откашлялся снова — и опять выплюнул кровь. Я не мог поверить, что вся эта мерзость выходит из моего тела.
Потрясенный, я вернулся в гостиную и взял трубку. «Билл, я тебе потом перезвоню», — сказал я и тут же набрал номер доктора Рика Паркера, своего друга и личного врача. Рик жил по соседству. «Ты не мог бы приехать? — попросил я. — Я харкаю кровью».
В ожидании Рика я вернулся в ванную и снова принялся рассматривать кровавую мокроту, оставшуюся на дне раковины. Вдруг моя рука повернула кран. Мне захотелось смыть все это. Иногда я действую, не отдавая себе отчета в своих поступках. Мне не хотелось, чтобы Рик видел это. Я стеснялся. Я хотел, чтобы ничего этого не было. Рик приехал осмотреть мой рот и нос. Потом посветил мне в горло и захотел увидеть кровь. Я показал ему те капли, что еще оставались в раковине. «О Боже, — подумал я, — не могу даже сказать ему, как много было этой гадости, — так это отвратительно». Рику часто приходилось слышать от меня жалобы на насморк и аллергию. В Остине растет много амброзии, пыльца которой вызывает у меня аллергию, а антигистаминные препараты я при всех своих страданиях принимать не могу из — за жестких антидопинговых ограничений, существующих в велоспорте. Приходится терпеть.
— Возможно, это носовое кровотечение, — предположил Рик.
— Мог лопнуть сосуд. — Отлично, — сказал я.
— Невелика беда.
Я испытал такое облегчение, что ухватился за первое же предположение о не слишком серьезном расстройстве и удовлетворился им. Рик собрал свои инструменты и уже в дверях пригласил меня отобедать у них на следующей неделе.
В назначенный день я отправился к Паркерам на своем мотороллере. У меня много механических игрушек, и этот мотороллер — одна из любимых. Но тем вечером боль в правом яичке не дала мне насладиться ездой. За столом сидеть тоже было неуютно. Я старался поменьше шевелиться, чтобы было не очень больно.
Я хотел рассказать Рику о своих проблемах, но стеснялся. Едва ли это было хорошей темой для застольной беседы, да и с кровохарканьем я его зря побеспокоил. «Он еще сочтет меня нытиком», — подумал я и решил промолчать.
На следующее утро яичко чудовищно распухло, достигнув размера апельсина. Я оделся, вывел из
