разве можно это уничтожить?» Во всей нашей литературе не найти патетичней романа; романа, который в такой степени ниспровергал бы правило Буало, что «герой должен проходить через всю драму или роман таким, каким он был вначале».
Пагубное, плачевное влияние Барреса.[6] Нет более злосчастного воспитателя, чем он, и все, на чем лежит печать его влияния, — при смерти или уже смердит. Достоинства его как художника чудовищно раздуты. Разве не находишь уже в Шатобриане все его лучшие элементы? Его «Дневник» — предел для него, и с этой стороны он представляет громадный интерес. Его тяга к смерти, к небытию, его азиатчина; погоня за популярностью, гласностью, принимаемая им за любовь к славе; его нелюбознательность; избранные им боги. Но превыше всего возмущает меня жеманность, дряблая красивость некоторых его фраз, на которых почиет дух Мими Пенсон…
Нахожу на столе пришедшее в мое отсутствие приложение к «Нувель журне»: «От Ренана к Жаку Ривьеру» («Дилетантизм и аморализм»).
Эти книги — из того же теста, что и Массис: так же рьяно восстают они против всего некатолического. Но вот что я там вычитал: «Не настало ли время, открыв в последний раз замечательную поэму „Фауст“, прокомментированную Ренаном, поразмыслить над скрытым в ней уроком?» (стр. 77).
А Массис писал мне в письме, полученном месяц тому назад в Рокбрэне:
«Книгу Барбэ д'Оревильи о Гете я прочел много лет назад; удовлетворяя ваше любопытство, должен признаться, что нахожу его суждения великолепными и целиком под ними подписываюсь. Бенжамен Констан, с присущей ему проницательностью, сказал то же самое; он назвал Гете неостроумным Вольтером».
Дальше следовали две страницы, исписанные красивым почерком; но тон их совсем не тот, каким Массис всегда со мной говорил и который, кстати сказать, не производил на меня никакого впечатления. Что же ему ответить? Сказать: «Любезный Массис, вы написали бы мне совсем иначе, знай вы, как я отличаюсь от того, каким… знай вы, что самый тон ваш, прежде всего, слишком подозрителен, чтобы меня взволновать»… Нет! Какой смысл? Мы не можем столковаться, и не столкуемся. Но все же мне очень хотелось послать ему отрывок из кардинала Ньюмана, процитированный Гриерсоном:
«We may feel great repugnance to Milton and Gibbon as men; we may most seriously protest against the spirit which ever lives and the tendency which ever operates, in every page of their writings; but there they are extinguith them, we cannot dewy their power; an intergral portion of English literature; we cannot write a new Milton or a new Gibbon; we cannot expurgate what needs to be exercised. They are great English authors, each breathing hatred to the catholic church- in his own way, each a proud and rebellious creature of God, each gifted with incomparable gifts. We must take things as they are if we take them at all». [7]
Но в обычаях Массиса и иже с ним — отрицать всякую ценность за теми, кого они не могут к себе приблизить, и приближать к себе тех, чью ценность они не в состоянии отрицать, заранее решив, что все добропрекрасное обязательно, по долгу службы является католическим.
Из любопытства отыскал в «Дневнике» Бенжамена Констана места, относящиеся к Гете. Некоторые из них, посвященные первым встречам, по правде сказать, довольно непочтительны, во вкусе Массиса. Но затем откапываю:
«Он полон ума, остроумия, глубины, новых идей» (стр. 9).
«Я не знаю в целом мире человека, который был бы так же умен и обладал такой же тонкостью, силой и разносторонностью, как Гете» (стр. 13).
«Гете — мировой ум и, может быть, пока единственный в мире гений такого неопределенного жанра, как поэзия, где все и всегда только неоконченные наброски» (стр. 303).
И наконец в письме к графине де Нассау от 21 января 1804 года:
«Гете и Виланд… Это — люди необычайного ума, особенно Гете».
Совесть вместо добросовестности.
Последние дни сдружился с Попом. В «Essay of criticism»[8] читаю:
Отлично, лучше не скажешь (столь разумная истина и так разумно высказанная)… Ничего — более антипоэтического (но это не важно).
В полном восторге от «Послания Элоизы к Абелару» Попа. Мое уважение к нему растет по мере того, как я с ним знакомлюсь, и почему не сознаться, что его поэзия, перегруженная содержанием, волнует меня теперь несравненно сильнее, чем мутные извержения какого-нибудь Шелли, который заставляет меня где- то витать, оставив неудовлетворенной слишком важную часть моего «я».
Мориак.[10] Этюды о Мольере и Руссо.
Скорей искусны, чем справедливы.
Тяжесть Истины портит чувствительную пружину весов.
Всюду и всегда он находит то, чего искал, и только то, что хотел найти.
«Ты не искал бы меня, если бы уже не нашел», т. е. «Ты бы не нашел меня там, если бы ты меня туда не поместил».
Французская литература гораздо более старается признавать и изображать человечество вообще, чем человека в частности. Ах, если бы Бэкона взамен Декарта! Но картезианство не было обеспокоено мыслью «Every man in his humour»,[11] и в конечном счете у него было мало любознательности. Так называемые чистые науки предпочитались наукам естественным. Бюффон — и тот плохой наблюдатель.
Мысль о том, что надо итти от простого к сложному, что можно строить выводы дедуктивно; обманчивая вера в то, что созданное умом равноценно многосложности природы; что конкретное можно вывести из абстрактного…
Лансон в прекрасной работе о влиянии картезианства приводит удивительное признание Монтескье:
«Я видел, как частные случаи, словно сами собой, совпадали с предложенными мной законами… Когда я раскрыл эти законы, все, что я искал, предстало передо мной». Значит, он искал лишь то, что было заранее им найдено. Потрясающая ограниченность. А наряду с этим — восхитительная фраза Клода Бернара, не помню где мною записанная; поэтому привожу ее заведомо неточно, расширяя ее смысл: «Исследователь должен гнаться за искомым, не забывая следить за тем, чего он не ищет; то, что он увидит неожиданно, не должно захватить его врасплох». Но картезианец не допускает возможности быть захваченным врасплох. Иначе говоря, он не допускает для себя возможности чему-нибудь научиться.
Из письма М. Ар.:
«Вчера вечером прочел в „Горе“ Мишле: „они хохочут над Ксерксом, влюбленным в платан“, четверть часа спустя — У Дона „Xerxe's stange lydian love, the platan tree“.[12]
„Это тем более любопытно, — добавляет М. Ар., - что в тексте Геродота нем и намека на любовь“.
А с другой стороны, Мишле не мог знать Дона. Где же источник, откуда оба черпали?
Чванливость всегда сочетается с глупостью. Многие плохие писатели современности потому самодовольны, что они не способны понять всего, что выше их, оценить по заслугам великих писателей прошлого.
Не считаться с самим собой в течение дней, недель, месяцев. Потерять себя из виду. Итти туннелем в надежде увидеть за ним неизведанную страну. Боюсь, как бы слишком долгая работа сознания не связала чересчур логично будущее с прошлым, не помешала бы прошлому стать будущим. Превращения возможны
