Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии

чем-то вроде исторического прецедента по отношению к свершающейся революции русской. С этой точки зрения, 'красный террор', подобно террору якобинцев, оказывался печальной, но исторически неизбежной стадией раннего революционного экстремизма. Однако всех утешало то, что недолгая кровавая эпоха якобинского террора завершилась во Франции 9 термидора (27 июля) 1794 года падением диктатуры Максимилиана Робеспьера, созданием Директорий и восстановлением гражданских прав.

Согласно логике исторических аналогий, ожесточение первых лет русской революции также должно было в скором времени уступить место эпохе национального согласия и возрождения русской цивилизации, когда экстремисты в Кремле будут вытеснены трезвыми, здравомыслящими политиками-патриотами (будут ли те продолжать называть себя 'большевиками', 'коммунистами' или найдут другое историческое имя — не так уж важно). Тогда будут забыты старые счеты и обиды, и те, кто раньше стоял по разные стороны баррикад, вновь объединятся в служении единому Отечеству.

Как уже говорилось, 'новая экономическая политика' (НЭП), отменяющая 'военный коммунизм', была провозглашена на X съезде РКП(б), проходившем в Москве 8—16 марта 1921 года, под грохот осадных орудий на побережье Финского залива. Выполняя решения съезда, ВЦИК 21 марта принял декрет 'О замене продовольственной и сырьевой разверстки натуральным налогом', в котором отменялась государственная конфискация продовольственных и сырьевых излишков у населения, а распределительная система пайков частично уступала место рыночным отношениям.

И в РСФСР, и за рубежом многие поспешили принять этот декрет за манифест свободы торговли в России, знаменующий отказ ленинского Совнаркома от утопических коммунистических теорий и возврат страны в мировую экономическую систему. Легко представить себе, что творилось в душе всех этих высоколобых знатоков истории, когда сразу за кронштадтским апокалипсисом вдруг разнеслась благая весть: НЭП! Ведь любое известие, приходившее из Кремля, воспринималось ими прежде всего как повод для размышлений об 'эволюции большевизма' и о том, близок ли к завершению 'якобинский' период русской революции. Естественно, что введение НЭПа было встречено подавляющим большинством русских интеллигентов как в Советской, так и в Зарубежной России ликованием и окончательно уверило их в реальности 'советского термидора'. И перед русской интеллигенцией вновь встал вековечный больной вопрос: 'Что делать?'.

К лету 1921 года инспирированная НЭПом концепция 'социального примирения' уже оформилась в интеллигентской среде как оригинальная идейно-политическая стратегия, причем застрельщиками здесь оказались эмигранты, многие из которых, в отличие от Таганцева и его 'профессорской группы', имели не 'умственный', а вполне реальный политический и военный опыт борьбы с большевиками. Богатый материал для бесед с Таганцевым Агранов мог почерпнуть в сборнике статей 'Смена вех', который вышел в том же июле 1921 года в Праге (и, разумеется, тут же оказался настольной книгой стратегов из ВЧК). Авторами сборника были Ю. В. Ключников, Н. В. Устрялов (в недалеком прошлом первый служил управляющим Министерством иностранных дел, а второй — главой Отдела пропаганды в правительстве А. В. Колчака), С. С. Лукьянов, А. В. Бобрищев-Пушкин, С. С. Чахонин и Ю. Н. Потехин. Основная идея сборника заключалась в том, что под покровам коммунистической идеологии слагается новая буржуазная демократическая Россия, центральной фигурой которой становится получивший в результате революции землю 'крепкий мужик' (Н. В. Устрялов). Об этом, по мнению авторов сборника, наглядно свидетельствует новая экономическая политика большевиков, которую 'сменовеховцы' считали необратимой и которая должна была превратить самих большевиков в демократическую парламентскую правящую партию европейского образца.

Впрочем, если даже Яков Саулович не успел, начиная допросы Таганцева, ознакомиться с самим сборником 'Смена вех', то его знакомство со 'сменовеховской' идеологией весной — летом 1921 года сомнений не вызывает. Осведомленный 'особоуполномоченный особого отдела', обязанный по долгу службы быть в курсе настроений в среде идейных противников, не мог не знать, например, о существовании в 'русском Берлине' группы 'Мир и труд', организованной бывшим лидером Трудовой народно-социалистической партии В. Б. Станкевичем. Эта группа выступила еще в июне 1920 года на страницах издаваемого Станкевичем журнала 'Жизнь' с воззванием, декларирующим необходимость 'культурного примиренчества' образованных русских людей с большевиками. 'Группа 'Мир и труд' провозглашала веру в 'неотвратимость конечной победы идей человечности и практичности' <…> Группа 'Мир и труд' апеллировала к советским властям с тезисом, что обеспечение политических свобод и гражданских прав, прекращение террора укрепил бы саму государственную власть <…> Надежды возлагались на мирную эволюцию большевизма'[45]. Сам Станкевич в программной статье 'Под новым лозунгом' писал в том же 1920 году: 'Ни к красным, ни к белым!', 'Ни с Лениным, ни с Врангелем!' — так звучат лозунги русской новой демократии. <…> А зачем выбирать? <…> Что, если рискнуть и вместо 'ни к красным, ни к белым' поставить смелое, гордое и доверчивое:

И к красным, и к белым!

И принять сразу и Врангеля, и Брусилова, и Кривошеина, и Ленина' [46].

Возможно, Владимир Николаевич Таганцев, который до сих пор остается в памяти петербургской интеллигенции одной из самых печальных и 'больных' фигур в трагической российской истории XX века, подвергался в июле 1921 года жесткому моральному (а может, и физическому) давлению. Он был вдвойне уязвим, поскольку вместе с ним содержалась в заключении его жена, а их дети, отданные в воспитательное учреждение, оказывались фактически в положении заложников. Однако главным аргументом Агранова были не костоломы со Шпалерной и не дешевый шантаж. В своем поединке с Таганцевым Агранов виртуозно использовал идеологию противника, ошеломлял его тем, что с видимым простодушием излагал самые сокровенные мысли тяготившегося своим провалом 'заговорщика'. И, главное, Агранов предлагал превратить этот позорный провал ПБО в блистательную победу, организовав вместе с 'профессорской группой' нечто вроде советского варианта 'сменовеховства'. Ведь авторы пражского сборника как раз и звали интеллигенцию к покаянной жертве, к духовному подвигу, к 'пути в Каноссу' (С. С. Чахонин). Вот Агранов и предлагал Таганцеву такую 'Каноссу', перед которой меркли все прочие интеллигентские политические хитросплетения той поры!

И Таганцев дрогнул. По словам И. В. Одоевцевой, идея 'открытого процесса с легким исходом' воодушевила Владимира Николаевича настолько, что он 'сам ездил в автомобиле с чекистами по городу и показывал им, кто где живет'[47]. К чести Владимира Николаевича следует отметить, что, соглашаясь сотрудничать с Аграновым, он потребовал весомых политических и правовых гарантий, которые и были тут же ему предоставлены.

В политической добросовестности Агранова Таганцева заверил не кто иной, как Вячеслав Рудольфович Менжинский (1874–1939), нарком финансов РСФСР и член Президиума ВЧК (в 1926 году он займет место председателя ОГПУ). Кстати, пишущий эти строки, представляя себе энергию и возможности Агранова, ни на секунду не сомневается, что в интересах дела Яков Саулович мог в кратчайшие сроки организовать Таганцеву личную встречу и с самим Железным Феликсом и даже — с Ильичом. Однако при выборе Менжинского в качестве представителя 'верхов' Агранов учитывал весьма важный в сложившихся обстоятельствах штрих в биографии чекиста-наркомфина. Как и Таганцев, Вячеслав Рудольфович был петербуржцем (его отец занимал видную должность в Пажеском корпусе), универсантом и… достаточно заметным литератором 'среднего' Серебряного века[48]. В 1905 году он, вместе с М. А. Кузминым и Ю. Н. Верховским, издал 'Зеленый сборник стихов и прозы', в котором поместил свой 'Роман Демидова'. Двумя годами позже он вновь выступил вместе с Кузминым и другими литераторами 'Башни' Вяч. И. Иванова в альманахе П. С. Соловьевой (популярной поэтессы Allegro и сестры знаменитого философа) 'Проталина'. Менжинский, действительно, идеально подходил для доверительной беседы с университетским профессором, до мозга костей проникнутым духом особой корпоративности, присущей петербургской научной и творческой интеллигенции.

И Менжинский не подкачал! Прибыв из Москвы специально для встречи с Таганцевым, он торжественно дал ему слово пощадить всех участников грядущего 'очистительного и примирительного' процесса, коль скоро Владимир Николаевич назовет всех участников 'профессорской группы' без утайки, как на духу. Об этом ритуале Менжинский, вернувшись в Москву, рассказывал направо и налево тамошним знакомым, от души потешаясь над питерским интеллигентным дурачком, — рассказывал так много и