он был знаменитым киллером по кличке Рикошет, которого разыскивает не только МУР, но и Интерпол, и даже ФБР, то вдруг сообщалось, что он вор в законе и наследник самого Япончика, а то, совсем уж неожиданно, выходило, что Жорик никакой не урка, а, напротив, бывший лучший опер убойного отдела, скрывающийся в Колдунах от мести кровавой цыганской наркомафии и оборотней в погонах. Или что он мастер спорта по кун-фу, не рассчитавший силу и уложивший на месте трех ментов, пристававших к слепой девушке-певице в ресторане “Садко”. Во всяком случае, в Колдунах никаких особо криминальных наклонностей Жорик ни разу не проявил, замечен был только в мелких и глупых хищениях, что пристало, конечно, не кровавому Рикошету, а обыкновенному деревенскому “заворую”.
Да даже и с национальностью его не все было очевидно. Вроде как русский, но слишком уж вертлявый, маленький, чернявенький, глаза слишком навыкате, а шнобель такой огромный и такой горбатый, каких у нас по деревням не видано, не слыхано, да еще кучерявая прическа — как у историка Радзинского, хотя и не такого изысканного цвета. Сапрыкина, которую на мякине не проведешь, заподозрила неладное и решила, что парень, видно, не без прожиди, и даже несколько раз в сердцах обозвала его англосаксом. Она ведь была уверена, наслушавшись телевизионных обличений, что “англосаксы” — это такое культурное и научное название тех же жидомасонов. Но Егоровна с этой версией Жориного происхождения не согласилась: “Да где ж ты видала, чтоб яврей так пил да безобразил!”.
О святая простота! Пьют, теть Шура, пьют еще как, не хуже русских и осетинов, и, между прочим, безобразничают некоторые нисколько не меньше, уж вы мне поверьте!
Да и возраст нашего героя тоже был не совсем ясен — может, тридцать пять, а может, и весь полтинник, никак не разберешь по пропитой и морщинистой от вечного обезьянничанья роже.
В общем, если вам уж так хочется представить себе внешность моего беспутного героя, вообразите себе, пожалуйста, Петрушку Рататуя, ярмарочного Петра Петровича Уксусова, издевающегося над голым барином и немцем-перцем-колбасой и называющего дубинку русской скрипкой, вот на кого был похож наш хулиган, так что подозрения Маргариты Сергевны оказываются абсолютно беспочвенными — кукла эта вполне великорусская, хотя и очень похожая и на Пульчинеллу, и на Панча. А если приставить рожки и добавить еще немного красноты Жориковой физиономии, получится другой персонаж итальянского театра кукол — Diavolo, ну или, если угодно, классический козлоногий фавн.
Этический облик этого российского сатира полностью обрисовывался его излюбленной частушкой:
Не е.и мозга мозгу,
Я работать не могу!
И вправду не мог, и не только потому, что лень-матушка родилась раньше, но и потому, что загребущие Жориковы руки росли, по утверждению Сапрыкиной, из жопы, а вот язык зато был не то чтобы хорошо подвешен, но совершенно без костей и без тормозов.
Следует, я думаю, отметить, что Жора являлся этаким стихийным постмодернистом, то есть изъяснялся исключительно цитатами, правда, не книжными, а все больше киношными, телевизионными и фольклорными, и, как многие именитые постмодернисты, нисколько не был озабочен тем, что ни происхождение этих цитат, ни их смысл собеседнику были зачастую неведомы. Конечно, когда он, опрокинув стакашек, заявлял, что “водку ключница делала”, это было всем понятно, но представьте недоумение Сапрыкиной, услышавшей от купившего у нее шкалик самогонки Жорика: “Распутин должен быть изобра€жен два раза!” да еще с дурацким немецким акцентом! Иногда, впрочем, Жора цитировал и литературную классику, например, после того как компания положительно решала вопрос “Не послать ли нам гонца за бутылочкой винца?”, он, завязывая шнурки, неизменно декламировал: “И он послушно в путь потек и к утру возвратился с ядом!”.
И, конечно же, как многие поколения русских забулдыг и мелкой шпаны, неизменно уверял собутыльниц и случайных попутчиц, что это он раньше был “весь как запущенный сад, был на женщин и зелие падкий”, а ныне как раз наоборот, запел про любовь и отрекается скандалить.
Ну и “Луку Мудищева”, ясен пень, знал назубок, от начала до конца, как “Отче наш”.
То, что Жора представлял собой советский, удешевленный и суррогатный, вариант Ноздрева— Хлестакова, — это само собой, тут не о чем и говорить, но мне иногда, в минуты сентиментальной расслабленности и маниловской мечтательности, представляется, что, воспитай его не пьющая-гулящая мамаша на фабричной окраине, а какие-нибудь викторианские тетушки, мог бы из него вырасти такой же очаровательный оболтус, как Берти Вустер или, скажем, любитель искрометного вина и возвышенной поэзии мистер Свивеллер. Да хотя бы и Барт Симпсон.
Ну а так он, конечно, больше всего напоминал того страшненького парнишку из оденовского “Щита Ахиллеса”:
6. Выбор Лады
— Но-но-но! Руки прочь! Ща спущу Рэкса, обе без кадыков останетесь! Рэкс, фас! — куражился хмельной бесстыдник.
— Каких кадыков?! Какой на х.р Рэкс?! Это ж сука!!
— Сама ты… Во блин, и правда… Эх, Рэкс, Рэкс! Как же ты так, братуха? Вот беда-то… Ну ничего, ничего… Не ссы, Капустин… Еще лучше даже! Будем заводчиками.
— Отдавай собаку, сволочь!
— Рит, а может, и правда… — робко вступила баба Шура.
— Что еще правда?
