йогурте. Или в окружающем воздухе. Все вокруг, казалось, плыло перед глазами, и многочисленные зеркала только усиливали это ощущение. Требовалось некоторое усилие, чтобы зафиксировать какой—то предмет на его законном месте.
— Мы уже не можем контролировать развитие событий в мире, — продолжал разглагольствовать Канабай. Похоже, эмоции его захлестнули — а может, коньяк в коктейле сделал свое дело. — Мир изменился, и человек тоже стал совсем другим. На наших глазах рождается самый страшный индивидуум. Существо совершено неизвестное и… и непредсказуемое. Можно ожидать всего, чего угодно… чего—то совершенно невероятного. Горе динозаврам, вроде меня. Посмотрите: наше влияние на ход событий все время уменьшается и становится совсем ничтожным. Мы напоминаем ребенка, бегающего среди штабелей разноцветных коробочек — результатом его беготни является все возрастающий беспорядок. Знаю, знаю, так всегда было. Возможно, также, что на старости лет по—другому воспринимаешь вещи. С б
— Ну, не знаю… — с трудом произнес Стуконис. — Чай, все—таки, можно разогреть…
— Но это уже будет совсем другой чай! Тот, начальный, пропал навсегда. Сгинул! В мире, устроенном так, как наш устроен, мы можем только проигрывать, выигрыш невозможен. Малейшее движение руки, самое скромное действие вызывает целый каскад необратимых и неуправляемых последствий. А раз так, — Канабай сделал глубокий вдох, — какая разница, нарушаю ли я существующий порядок в большей или в меньшей степени? Сами мои действия от этого не меняется!
— Вы о Боге когда—нибудь задумывались? — натужно выдавил из себя Стуконис.
— «Если Бога нет, то все дозволено», да? Так, господин Стуконис? — Канабай поднялся и грузно оперся кулаками на столешницу. С ним тоже творилось что—то непонятное. — Не совсем так!
Он уже не говорил, а кричал, его лицо давно утратило доброжелательное выражение.
— А если Бог есть, но слабый, как былинка? Вот послушайте: «Бог слаб, поскольку беспристрастен. Он одаряет дождем и солнцем равно как добрых, так и злых» [1]. — Он сделал паузу и продолжил. — Мир только кажется заполненным людьми и вещами. На самом деле он пустой, как воздушный шарик. Вы слышите — пустой! В нем нет ни на грош любви! А коль скоро Бог перестал любить людей, то какая разница — есть Он или нет Его?
Он уже даже не кричал, а орал, надсаживаясь.
— Если, конец у нас один, не зависимо от того, что мы в этой жизни делаем, то к чему совеститься и деликатничать? Зачем колебания, связанные руки, всякие табу и запреты, к чему пломбы на замках, которые нельзя срывать? В нашем пустом мире, господин Стуконис, только одного у нас с избытком — свободы! И кто ею не пользуется тот лох, поскольку как предельный аскетизм, так и полнейшая разнузданность приводят в результате к одному и тому же!
В этот момент свет угас, а сеньоре Канабай де Саламанка нечеловеческим усилием оторвался от своего рабочего стола. Он двинулся вглубь помещения, с трудом переставляя негнущиеся ноги, но при этом в его движениях читалось нетерпение голодного зверя, которому, наконец, позволили дорваться до жратвы. Канабай тащил за собой средней длины змею, чей черный хвост яростно хлестал по полу — это Канабай тряс рукой, как бы непрерывно сражаясь с пресмыкающимся. Зеркала отразили его сутулую фигуру, расступились в стороны, за ними оказалась ниша, заполненная кроваво—красным светом. Тотчас откуда—то сверху грянула музыка, без остатка заполнившая Стукониса, который, не дрогнув, продолжал сидеть в своем кресле. В нише за разошедшимися зеркалами корчилась подвешенная на дыбе человеческая фигура. Канабай подскочил к дыбе и одним резким движением сорвал рубаху с плеч и выгнутых дугой рук; кровавый свет отблескивал от гладкой кожи подвешенного, тени подчеркивали рельефы напряженных мускулов и выступающих позвонков.
Канабай какое—то время просто смаковал зрелище нагого тела, извивающегося перед ним, как червяк на рыболовном крючке, затем отступил на шаг назад, замахнулся и ударил. Кончик бича влепился в кожу огненным поцелуем, мышцы под ним напряглись в непроизвольном спазме, хвост змеи сполз с кожи, оставляя за собой пурпурный рубец. Музыка усилилась, а может, она уже давно играла с такой громкостью. Канабай поднимал плеть и опускал ее равномерно, в темпе, который наилучшим образом обеспечивал восхитительную точность ударов. А может, он просто продлевал удовольствие, не желая, чтобы оно быстро закончилось. Четвертый или пятый удар, выбил из уст несчастного подвешенного сдавленный стон, тут же перешедший в вой и вопли, в открытый, искренний протест терзаемого мяса. В инструментальную музыку вплелся женский голос, высокий, звонкий, завораживающий. Стуконис внезапно осознал, что уже длительное время — но с какого момента? — он совершенно отчетливо слышит сопение Канабая, свист ремня и вопли избиваемого, а сам стоит уже далеко от кресла, истерически смеется и как петух подпрыгивает на месте и хлопает себя руками по ляжкам. Высокий голос продолжал тянуть свою мелодию, он принадлежал той самой женщине, которая провела Стукониса внутрь Фиолетовой Ромашки, светлые волосы легким облаком охватывали ее голову, а ярко накрашенные губы хищно улыбались. Одета она была в длинное белое платье. И хотя Стуконис не глядел в ее сторону, он ясно различал все детали.
Снова что—то ускользнуло от его внимания. Он чувствовал, что ему тоже необходимо включиться в спектакль, добавить в действие частицу самого себя. И тут же, как по заказу, услышал собственный голос, тоже неестественно высокий. Он выкрикивал какие—то слова, которые с трудом пробивали дорогу к атакуемому со всех сторон сознанию.
— Земля — колыбель человечества! — орал Стуконис. — Мы создали совершенную цивилизацию! От каждого по способностям, каждому по потребностям! Достигли звезд! Человек — это звучит гордо!
Ему отвечали неустанный свист плети и вопли терзаемого. Пение женщины и музыка вибрировали вне его и внутри него.
— Счастье всем и каждому! Миру — мир, покончим с войнами! — рычал Стуконис, стараясь перекричать весь этот шум. — Свобода, равенство, братство! Предупрежден — значит вооружен!
Что—то было подмешано в йогурте. Или в воздухе. И он уже знал, что: музыка и пение. Он переживал восхитительное ощущение воодушевления и мощи. Вскоре он уже чувствовал себя равным богам.
— Нам не страшен серый волк! — вопил Стуконис. — Не рой другому яму — сам в нее свалишься! Человек — мера всех вещей! Все для блага человека! За мной, молодые друзья! Лишь одна у нас забота — жизнь, свобода и погоня за за счастьем! От крыжовника под пыткой многое узнаешь! Наслаждаешься ли ты свежестью в такие дни? Нужда — мать изобретения! Экономика должна быть экономной! С дороги, дети, король едет! Ха—ха—ха!!!
Музыка оборвалась на середине такта, пение угасло в течение минуты, и одновременно Стуконис заметил, что Канабай стоит с опущенной плетью, тяжело дышит и с трудом удерживается на ногах. Тело его жертвы окровавленным куском мяса безвольно висело на металлических захватах. К нему бесшумными тенями подскочили слуги в серых кителях. Канабай широким взмахом отбросил от себя бич. В зеркалах снова замелькали расплывчатые образы. Свет зажегшихся на полную яркость ламп ударил по глазам. Канабай медленно, как будто постарел лет на пятьдесят, повернулся и прошел мимо своего гостя, не произнеся ни слова и не глядя на него.
— Что это значит? — обиделся Стуконис. — Конец забаве? Я только во вкус вошел! Раз — корзинка, два — колечко, танцуй, танцуй мое сердечко!
Канабай перемещался в его поле зрения как бы в замедленном темпе, проплывал мимо, как старинный трансатлантический лайнер. Он направлялся к своему столу, взгляд его был зафиксирован на какой—то одной точке. Стуконис внезапно решил, что пора сбросить оцепенение. Он подскочил к Канабаю и из всех силы нанес удар в область шейной аорты, чуть пониже уха, как раз на границе седых волос. Голова Канабая тяжело замоталась, как заякоренный буй под ударами волн, а сам он отлетел в сторону. Стуконис учел траекторию его движения, когда, совершив полный оборот, нанес выведенному из равновесия телу еще один страшный удар, на этот раз ребром ступни. Сеньор Канабай де Саламанка с разбитым лицом как куль рухнул на стол, прокатился по столешнице и свалился на пол с другой стороны.
Все, что Стуконис мог сделать в этой ситуации, это вернуться на свое место. Он огляделся по сторонам, в надежде увидеть женщину, но ее уже не было. Неожиданно открывшиеся в нем способности к боевым искусствам, равно как и внезапно прорезавшаяся агрессивность слегка удивили его, но это чувство
