Иисус. Надежда постмодернистского мира

консерваторов в современном христианском мире возникло потому, что одни, осознавая насущность исторического вопроса, считали формулировку, предложенную просветителями, единственно возможной. Другие же, видя обманчивость этой формулировки, отвергли сам вопрос об историчности как ненужный. Позвольте мне, прежде всего, разобраться в необходимости вопроса, поставленного просветителями. А затем уже мы посмотрим, почему его формулировка обманчива.

Чтобы лучше увидеть закономерность исторического вопроса Просветителей, следует отступить еще на шаг назад, к событиям протестантской Реформации XVI века. Протест реформаторов против средневековой Церкви был в значительной степени направлен в защиту исторического и эсхатологического понимания христианства, противопоставленного вневременной системе. Восприятие буквального исторического смысла библейских текстов, на необходимости которого настаивали реформаторы, требовало исторического подхода. Вопрос о том, какое значение вкладывали в свои слова Иисус или Павел, в противоположность гораздо более поздней трактовке тех же слов Церковью приобрел особую важность, «Вернитесь к истокам, призывали реформаторы, — и вы убедитесь, что сложное строение Римско–католической церкви основано на заблуждении». Все это вполне соответствовало и эсхатологическому подходу реформаторов. Крестная смерть Христа, по их убеждением, была неповторимым подвигом, который их противники–католики пытались вновь и вновь воспроизвести в служении мессы. Однако есть причины считать, что, несмотря на эту основополагающую идею, реформаторы сами остановились на полпути, когда речь зашла о личности Иисуса. Евангелия по–прежнему воспринимались в качестве хранилища истинного учения и нравственных принципов, а их историчность заключалась лишь в том, что описанные в них события совершались в момент, когда бесконечная истина Божья воплотилась в пространстве и времени, а вечный акт искупления, наконец, обрел конкретные хронологические рамки. Я отдаю себе отчет в том, что это очень упрощенная картина, однако, по моему мнению, дальнейшее развитие событий вполне оправдывает такой вывод. Богословы, пришедшие на смену великим реформаторам, превратили их идеи в очередной набор непреходящих истин, послуживших строительным материалом для новой системы догматов, нравственных законов и церковного устройства, призванного по–прежнему защищать интересы традиции и подавлять всякое свободомыслие.

Идеи просветителей, помимо всего прочего, стали выражением протеста против системы, которая в прошлом сама носила революционный характер и потому была не в состоянии признать необходимость дальнейших преобразований. (To, в какой степени Просвещение может считаться светским вариантом Реформации, представляет собой увлекательную тему скорее для докторской диссертации какого–нибудь храбреца, нежели для такой книги, как эта. И все же нам не следует совсем упускать из вида эту возможность, если мы хотим понять собственные истоки и призвание.) Так, просветители в лице Германа Самуила Реймаруса (1694 — 1768) поставили под сомнение бессмысленный, на их взгляд, псевдо– христианский догмат о вечном сыне Божьем и установлении им деспотической системы под названием христианство». Реймарус бросил ей вызов во имя исторической справедливости — оружия, которым в свое время воспользовались реформаторы в борьбе против католицизма. «Вернитесь к истокам, — призывал он, — и вы убедитесь, что христианство основано на заблуждении. В конце концов, Иисус был лишь одним из длинной череды потерпевших поражение иудейских революционеров. Христианство, как мы его знаем, было создано первыми учениками».

Я уверен, что вопрос Реймаруса вполне закономерен. Он был необходим, чтобы выбить дух догматизма из европейского христианства и поставить перед ним новую задачу: глубже познать истинную личность и подвиг Иисуса. Без этого вопроса невозможно было противопоставить пресной догме реальную действительность и, заново постигая истину, бросить вызов потоку лживых утверждений о характере Иисуса, а значит, и Бога. Тот факт, что Реймарус дал исторически несостоятельный ответ на свой же вопрос, еще не отменяет правомерности самого вопроса; в Кем был Иисус, и в чем заключался его подвиг?»

Поиски ответа на этот вопрос приобрели особое значение в ХХ веке, что очень ясно осознал Эрнст Кеземанн. Посмотрите, что происходит, — призывал он в своей знаменитой лекции 1953 года, — когда Церковь прекращает поиски Иисуса». Так было в годы между двумя мировыми войнами, когда образовавшийся вакуум породил представления, не имевшие ничего общего с реальной личностью Иисуса и оправдывавшие идеологию нацизма. Я бы даже решился предположить, что всякий раз, когда Церковь забывает о своем призвании стремится к более глубокому пониманию личности Иисуса, возникает немедленная опасность идолопоклонства и лжеучения. Отказ от поисков только потому, что вас не удовлетворяют уже имеющиеся заключения историков, едва ли решит проблему.

Однако постановка вопроса о личности Иисуса, выбранная просветителями, была совершенно неправильна, и это продолжает оказывать значительное влияние на современные исследования. Как известно, просветители настаивали на полном разделении истории и веры, фактов и нравственных ценностей, религии и политики, естественного и сверхъестественного. Результаты этого не замедлили сказаться на ходе истории двух последних столетий: до сих пор для миллионов людей во всем мире любое из вышеупомянутых понятий автоматически несет в себе отрицание другого. Итак, мы пришли к тому, что не в состоянии даже представить себе мир, где эти понятия связаны друг с другом в единое и неделимое целое. Кроме того, долгие споры между «либералами» и «консерваторами» по–прежнему ведутся в ложном ключе (история или вера, религия али политика и так далее), тогда как попытки вести настоящую борьбу за обновленное мировоззрение даже не предпринимаются. Однако существует и более серьезная проблема, чем по сути расщепленное мировоззрение просветителей, а именно создание ими эсхатологии, альтернативной христианской. Здесь требуется некоторые пояснения.

Дело в том, что христианство началось с присущей исключительно иудеям убежденности в том, что средоточием всей мировой истории в какой–то определенный момент времени должно было стать вполне определенное место на карте. Иудеи не сомневались, что это и точкой является их собственная страна и ее столица, и что неизвестный им пока момент времени наступит очень скоро. Живой Бог раз и навсегда поразит зло, и повсюду воцарятся мир и справедливость. Ранние христиане верили, что все это уже свершилось в Иисусе из Назарета и через него. Как мы увидим позже, они верили в это по тои причине, что, во–первых, в это верил сам Христос, и, во–вторых, потому что после распятия Бог доказал его правоту. В этом и заключалась суть ранней христианской эсхатологии: не в ожидании буквального конца вселенной, заключенной в пространственно–временные рамки, а в ощущении, что мировая история подошла или, вернее, уже достигла своей кульминации.

Как мы уже успели убедиться, реформаторы имели об этом достаточно четкое представление. Несомненно, пленение и изгнание Израиля в Вавилон в качестве метафоры преобладало в трактовке Церковной истории Мартином Лютером, который считал, что Церковь, подобно Израилю, на протяжении многих веков уже томилась в «вавилонском пленении. Однако средоточие всего внимания Лютера на личностью Иисуса не дало его учению превратиться в новую эсхатологию, лишенную своих ранних корней. Хотя он и считал, что именно в его время Господь творил нечто новое, все это неизменно сохраняло для него второстепенное значение, потому что воистину новый день наступил раз и навсегда в момент явления Иисуса. «Великое озарение» самого Лютера не затмило Свет Миру.

Этот следующий шаг, тем не менее, взяла на себя эпоха Просвещения. Прошлое находилось в плену непроглядной тьмы, но теперь, наконец, воссиял свет свободы. Мировая история достигла своей кульминации, и момент истинного обновления наступил не в Иерусалиме, а в Западной Европе и Америке, не в I, но в XVIII веке. (Да простят нам насмешливую улыбку в адрес последователей философии Просвещения, которые до сего дня не скрывают своего презрения к кажущейся им нелепой идее о том, что мировая история могла достичь кульминации в Иерусалиме две тысячи лет назад. В то же время сами они придерживаются едва ли не еще более нелепых взглядов.) Итак, до тех пор, пока вполне закономерный вопрос просветителей об историческом Иисусе обсуждался с помощью их собственной терминологии, всякие христологические изыскания неизбежно превращались во вражду между приверженцами натурализма и сторонниками сверхъестественного. При этом Иисус обретал черты либо ничем не примечательного крестьянина, жившего в первом веке нашей эры, либо представал в образе неправдоподобного сверхчеловека. Кроме того, и либералы, и консерваторы уже с трудом представляли себе возможность возвращения в мир ранней иудейской эсхатологии — единственный мир, в котором