и у его жены.
Вдохновленный новой любовью, Шелли создает поэму «Эпипсихидион». Подобно тому, как некогда юные Перси и Мэри бежали из туманного Лондона, так и теперь Шелли задумывал побег с Эмилией на Ионические острова — но только в стихах. На деталях этого побега поэт останавливается очень подробно, со сладострастием описывая все возможные приготовления. Причем, обращаясь к Мэри, он призывает ее разделить поровну с Эмилией власть над его жизнью и сердцем. Как всегда, Шелли мечтает о невозможном и вполне искренен в своем желании осчастливить и примирить всех. Сразу же после создания поэмы он почувствовал разочарование в объекте своего обожания — еще один кумир был низвергнут. Произошло то же, что в свое время с Харриет Уэстбрук и Элизабет Хитченер.
В Пизе Шелли знакомится с четой Уильямсов. И чем дольше продолжалось их ежедневное общение, тем сильнее менялись чувства поэта к Джейн Уильямс. Сначала она, со всеми ее хозяйственными заботами, была ему просто неинтересна. Но легкий нрав, живость, веселость девушки — все то, чего так не хватало умной, блестящей Мэри, — с каждым месяцем становились ему нужней и дороже. Очарование усилила яркая музыкальная одаренность Джейн. Шелли мечтал подарить ей арфу и просил об этой покупке в письме к Хорейсу Смиту, давнему приятелю. Однако пришлось довольствоваться присланной Смитом гитарой.
Поэт посвящает своей очередной возлюбленной стихи. Они свидетельствуют, что теперь для него духовным сиянием была озарена не Мэри, не Эмилия Вивиани, а такая, казалось бы, земная и понятная Джейн. Мэри в этих стихотворениях — всего лишь «завистливый ветер», стирающий из памяти «дорогой образ» — видимо, образ Джейн — и заставляющий поэта постоянно сожалеть об отсутствии душевного покоя. Есть в них и строки прямого обращения к Джейн как к «лучшей и самой веселой» и «всегда прекрасной и доброй».
Мэри болезненно переживала это новое увлечение мужа, но ее отношения с Джейн всегда оставались ровными. Вместе женщины переживали и те ужасные дни, когда их мужья пропали в водах Средиземного моря во время внезапно налетевшего шторма.
Перси Шелли погиб 8 июля 1822 года, накануне своего тридцатилетия, — погиб в той стихии, которую больше всего любил и которая всегда была для него источником вдохновения. Существует версия, что на яхту Шелли напали местные рыбаки с целью ограбления, перепутав ее с яхтой лорда Байрона.
Тело поэта кремировали. Его сердце уцелело чудом: друг Перси Трелони, обжигая руки, выхватил его из горсти горячего пепла. Сердце передали безутешной вдове. В 1851 году, уже после ее смерти, сэр Перси Флоренс Шелли нашел сердце своего отца — высохшее, готовое рассыпаться в любую минуту. Оно хранилось в рабочем столе Мэри, завернутое в дубликат поэмы «Адонаис», созданной Шелли на смерть другого великого романтика — Джона Китса. Томик его стихов когда-то был обнаружен в кармане мертвого Шелли.
ЧЕЛОВЕК-ЛЕГЕНДА
ИВАН ЕФРЕМОВ И «АГНИ ЙОГА»
Встреча с чудесами наяву, которыми манили нас, подростков первого послевоенного поколения, ефремовские «Рассказы о Необыкновенном», произошла у меня неожиданно на выставке полотен Н. К. Рериха в 1959 году. Тогда, вместе с группами очарованных и растерявшихся от новизны и необычности впечатлений зрителей, я, экскурсовод Третьяковской Галереи, вновь и вновь пыталась понять в сверкающей сказочности его гималайских пейзажей природу их неотразимой, живой убедительности. А когда вышел из печати большой, издательства «Гознак», альбом о творчестве Н. К. Рериха, где была помещена моя вступительная статья, мне, как молодому автору, посчастливилось встретиться с Иваном Антоновичем Ефремовым.
Сейчас, спустя много лет, отчетливо помнится поразившее при первой встрече ощущение контраста размеров обычной московской двухкомнатной квартиры и величественной фигуры отворившего дверь ее хозяина. Огромного роста, косая сажень в плечах, в свободной серой рабочей куртке, он внимательно просветил меня жестким излучением светлых пристальных глаз.
А потом взгляд смягчился, засветился доверием и даже, показалось, каким-то по-мальчишески задорным выражением. Ни разу за все так незаметно пролетевшее время наших бесед мне не пришло в голову, что он похож на «пришедшего из будущего» Дар Ветра, героя первого его фантастического романа «Туманность Андромеды», как это виделось А. И. Шалимову. Хотя, прочитав статью «Дар Ветер среди нас» я не могу не признать, что ощущение этого несомненного сходства неосознанно жило во мне, но относясь, так сказать, к прошлому. Очевидно потому, что я увидела Ивана Антоновича уже немолодым, главной его чертой показалась мне не богатырская удаль и сила, но глубокая, какая-то издревле идущая мудрость, и в славянских его чертах я с удивлением узнавала чеканную эпическую пластику давно ушедших великих и мудрых народов.
Конечно, такому впечатлению в немалой мере способствовал и «музейный» интерьер ефремовского дома. Все в нем было редкостно, доподлинно, чудесно — коллекции минералов, книги по всевозможным отраслям знаний, документальные фотографии, рисунки и картины, настоящие тибетские танки — иконы на шелке, завораживающие магией строго центрических композиций красочных изображений-символов. По обеим сторонам всегда открытой двери в рабочий кабинет симметрично, «стражами порога», высились два огромных африканских копья с мощными короткими лезвиями, а поодаль стояло и третье — точная деревянная копия боевого копья масаев с длинным и широким острием. Над входной дверью в квартиру — другой страж — древний буддийский керамический арслан, фантастический лев с хвостом яка — память о трехлетней комплексной советско-монгольской экспедиции в Гоби, которой Иван Антонович руководил в 1946–1949 годах. Широко известным естественнонаучным ее результатом стала уникальная коллекция скелетов исполинских динозавров в Государственном музее палеонтологии, а результатом художественным — документальная повесть «Дорога ветров». Вспоминая и снова переживая те вольные и счастливые дни, Иван Антонович доставал из потаенных своих архивов, показывал и комментировал экспедиционные фотографии Особенно запомнилось мне описание раскопанного древнейшего захоронения, в котором под неподъемным даже для экспедиционной лебедки каменным монолитом лежал огромный свыше двух метров, костяк человека какой-то неизвестной пока науке до-монгольской народности. «Эта
