очень нравился. Конечно, мы кое-что изменили, но, применительно к Абдулову, это был этапный спектакль, он играл Сиплого. В Саше проснулся какой-то зверь, проснулось какое-то другое, трагическое, магнетическое, энергетическое начало. И я подозреваю, и это мое убеждение антинаучное, что хороший артист владеет еще и гипнозом может – слабыми какими-то долями, может, безопасным для зрителя, но гипноз точно существует. Саша, он гипнотизировал, как злодей. Ну что ж, многие злодеи достигают успеха у толпы…
С этого началась другая полоса в Сашиной жизни, и одновременно у него появилось замечательное комедийное нутро, которое материализовалось в пьесе Григория Горина «Поминальная молитва». Он был Менахем, человек-неудачник, который постоянно что-то пытался сделать, но, естественно, безуспешно. Я Саше подсказал несколько деталей, хотя он и сам обладал, безусловно, режиссерским мышлением. Он часто подходил ко мне и говорил очень корректно, почти шепотом, на ухо: «Марк Анатольевич, а вы не хотите вот чтобы было вот так вот?» И совсем не обязательно это касалось его роли, это могло касаться работы его товарищей. Я говорил, как правило, «нет» – поначалу, в первой половине наших творческих взаимоотношений. А потом Саша набирал все больше и больше, вот уже из десяти его предложений два, три, четыре я принимал, а потом дело доходило, может быть, и до пяти, и даже больше… Ну и конечно, последние спектакли, которые ставились на него, – в них Саша играл главные роли. Такие моноспектакли своеобразные… По Достоевскому – «Варвар и еретик».. Он играл с такой заразительной энергетикой, просто завораживал своим лицедейским мастерством, подкрепленным очень глубоким нутром. Потом был «Плач палача». Саша играл центральную роль Палача, но в конце концов выяснялось, что это нечто другое, это какая-то другая личность, вобравшая в себя многие настроения сегодняшние, которые бушуют у нас за пределами театральных сцен…
Еще был один забавный случай, когда во время зарубежных гастролей, в «“Юноне” и “Авось”», Саша был одним из «углов треугольника», он играл американца испанского происхождения. Там были испанцы, он по-испански что-то кричал замечательным образом, прекрасно двигался вместе с Караченцовым. В спектакле Саша играл еще несколько ролей, и вначале он был пылающим еретиком, так придумал Вознесенский… Сейчас у нас ребята прыгают с одним горящим факелом, и смотрится это с большим интересом, а он двумя факелами манипулировал… Так вот, американцы, принимавшие нас, сказали, что весь этот открытый огонь, все это категорически запрещено всеми законами. Мы всё, мол, понимаем, но у вашего артиста безумный взгляд. Я сказал, что да, так и должно быть, ведь он еретика играет. Они ответили: «У него настолько безумный взгляд, что он может забросить этот факел в зрительный зал». Я сказал: «Нет, этого не может быть. Он – комсомолец». А они: «Иес, йес! Комсомолец! Но бросить может. Давайте ему металлический такой ошейничек сделаем, ну, не ошейник, а такой браслетик, чтобы в какой бы раж он ни вошел, а бросить бы не смог». Ну, мы, естественно, с удовольствием на это дело пошли, и Саша с этим браслетиком у нас запечатлен в некоторых сценах из этого спектакля…
Сложность моих суждений об этом человеке заключается в том, что… Саша пришел… за ручку я его вывел на сцену, когда он был еще студентом. И под аплодисменты он ушел с этой же самой сцены, и это было таким тяжелым для многих, в первую очередь для меня, ударом. Он держался до последнего, очень мужественно переносил свою болезнь. И какая-то надежда теплилась… что, может быть… Иногда бывают чудеса… Но, к сожалению, в данном случае чуда не случилось. Но вся его, Сашина, жизнь, жизнь на сцене Ленкома, в нашем кинематографе – это было Обыкновенное чудо…
Сергей Соловьев
И странная все же вещь – природа актера. Всеобщие любимцы, глашатаи судеб, чревовещатели сокрытой от глаз мудрости мира – и вот, поди же, при всем том в какие-то там Средние века их, к примеру, даже запрещали хоронить на кладбищах. Только за церковной оградой. Это за какие такие ужасные грехи? Хотя иногда, если спокойно и несколько со стороны про все это подумать, действительно, закрадывается в душу легкая чертовщинка: зачем бы это – взять и превратить свою единственную, настоящую, Богом и случаем данную жизнь в сырой и как бы неотесанный, подготовительный, что ли, материал для какого-то предполагаемого блистательного фантомного десятка или даже сотни, других, выдуманных и, конечно же, вполне ненастоящих жизней? Что за странная жажда, нужда, потребность, необходимость – прожить их во множестве за срок одной?
Актеры, как и все мы, конечно же, бесконечно разнообразны и исключительно многолики. При этой верткости каботинных обличий роднит их и такая коренная черта – беззащитность. Наверное, объясняется это довольно прозаически, во всяком случае, практически. Они изначально зависимы. Эти другие их жизни-роли не с неба на них сваливаются. Роли им дают. Обычному человеку и в голову прийти не сможет вдруг всерьез попросить у кого-то себе другую жизнь. Как говорил Василий Макарович Шукшин, ни у кого из нас «билетика на другой сеанс не будет». У актера же главная его жизнь, в расчете на которую он и проживает свою условную, единственную, черновую, именно на каком-то там, только ему известном «другом сеансе»: ухитриться побыть и принцем, и нищим, и ангелом, и дьяволом. Отсюда, наверное, и образуется в самих их характерах странная, с трудом осознаваемая помесь надменности и смирения, великого нахальства запросто вести задушевные разговоры с миллионами незнакомых людей и столь же великой робости перед каким-нибудь занюханным театральным администратором, от которого, между прочим, зависит, не перепадет ли ему еще четвертинка чьей-то жизни. И каждый из них, конечно же, понимает некоторую ненормальность своего положения, каждый пытается к ненормальности этой как-то приладиться, одолеть в чем-то, что ли, свой природный артистический недуг. Тогда одни из них вдруг с сумасшедшей страстью активно углубляются в книги, начиная слыть в нормальной жизни «интеллектуальными артистами». Другие, наоборот, внезапно прекращают вообще что-либо читать, даже газеты и объявления, и начинают пить горькую, но и пьют как-то ненормально, страстно, самозабвенно, как-то даже не по-человечески. Третьи ударяются в денежные халтуры, вдруг стараясь сомнительным своим актерством на наивности и доверчивости неактерской части человечества зашибить немыслимую актерскую деньгу. Кто-то вдруг уходит не просто в религию, а норовит с той же немыслимой страстью прямо в схимники, в святые…
Трудно, практически невозможно представить себе спокойную, уравновешенную, обдуманную актерскую судьбу. Во всяком случае, мне такие не встречались. Да и знакомился-то я с актерской профессией «не по учебникам», а в пучинах настоящих, невыдуманных актерских судеб, где в большинстве своем актер был обыкновенно нищ, слегка пьяноват, любопытен, весел, грустен и старался до поры не интересоваться никакими другими текстами, кроме текстов своих ролей.
Я их люблю, я с ними провел жизнь. С такими, какие они есть, с такими, какие встретились мне в профессии. Женственные и мужественные одновременно, гордо-независимые, с постоянной, часто ненавидимой ими самими потребностью похвалы, без чего внезапно они способны впасть в какую-то необъяснимую, иногда даже смертельную тоску.
Среди великого множества моих актерских привязанностей есть одна особенная, может быть даже странная, дружба. Я говорю о Саше Абдулове, удивительно многообразной и довольно сложной человеческой личности, которая в сердцевине своей может быть определена очень просто и ясно. Саша – чистой воды Актер. Он, мне кажется, ни при каких обстоятельствах, ни при каких условиях, ни даже при каких-нибудь невиданных превращениях в другой жизни в какую-нибудь «козочку», скажем, в этой все-таки не мог быть никем иным – только актером. Иное для него как-то даже, наверное, биологически невозможно. Правда, сейчас он владеет едва ли не десятком других профессий, владеет вполне уверенно, иногда даже виртуозно, но все это благодаря именно своей химически чистой актерской природе.
Отношения наши когда-то начались просто и без затей. Никакой «поэтической легенды» про то, как Саша, допустим, во времена своего босоногого детства и отрочества где-то в узбекской глубинке со слезами на глазах смотрел мои «Сто дней после детства» или я млел от внезапного душевного просветления, глядя, скажем, на его Медведя в «Обыкновенном чуде», рассказать – к сожалению ли, к счастью ли – не могу. Сашу ни с какого боку не интересовали пионерские муки и страсти, меня – превращение Медведя в хорошенького мальчика, каким тогда был Саша.
Познакомились мы в ресторане Дома кино, куда пришли вместе с Сашей Кайдановским, который к тому времени уже перестал быть коллегой Абдулова, сошел с ума на режиссуре и трансвестировался из актеров в мои студенты. Таким образом, мы с Кайдановским в тот вечер являли в некотором смысле даже некую благородную древнеримскую сцену – учитель с учеником разделяет чашу водки. За этим занятием мы
