вечность, прежде чем ты вбегаешь, наконец, в сумрачную гостиную – занавески на окнах задернуты, в комнате полумрак, скомканное одеяло валяется на полу, как обессиленный человек, а тетя Зина, будто скомканное одеяло, лежит рядом, и кажется, что спит. Она действительно спит, ты слышишь спокойное дыхание, значит, ничего страшного не случилось, и тот человек, может, всего лишь причудился, а почему тетя Зина спит на полу… ну, Господи, мало ли что придет в голову этой вздорной женщине!
Ты так и не вызвала «скорую», мама вернулась с работы полчаса спустя и позвонила сама, удивляясь твоей недогадливости. А потом вы сидели в приемном покое «Склифа», хмурый врач подошел к вам и сказал: «Не могу дать гарантии. Обширный ишемический инсульт. Вы ей кто будете?»
И мама сказала, будто за тетей Зиной повторила вслед: «Квартиранты. Комнату мы у нее снимаем». А могла сказать иначе: старые, мол, подруги, живем вместе.
Да, мой хороший, я подумала тогда, что тот человек почувствовал маму, когда был у нас, и протянул к ней нить, и теперь маме от него не отделаться, как не смогла отделаться тетя Зина, хотя она-то была куда более сильным человеком.
Тебе стало страшно… Мне стало очень страшно, хотя, как я теперь понимаю, ничего между ними, конечно, не было, а про квартирантов у мамы просто вырвалось, она была растеряна, ей было душно в маленьком закрытом помещении.
Тетя Зина к утру умерла… Не говори, не показывай, я вижу, тебе не хочется вспоминать, а мне не хочется вспоминать то, что тебе неприятно, закрой это.
Теперь ты понимаешь, мой хороший, как получилось, что мы с мамой оказались одни в квартире, которую тетя Зина переписала на нас в своем завещании. Почему она составила завещание? Дата на нем стояла: через две недели после нашего переезда в столицу. Что-то она предчувствовала?
Ты ничего не сказала маме о госте, приходившем к тете Зине в то утро. Но помнила о нем и хотела понять: узнаешь ли, если встретишь на улице, или если он придет опять. Ты хотела понять: приходил ли он на похороны, наверняка приходил, но никто из мужчин, кто был дома, или из тех, кто поехал на кладбище, не пробудил в тебе никаких ассоциаций. Ты их всех знала, видела прежде: вот сосед с третьего этажа, провожавший тетю Зину обожающим взглядом, вот двое ее сослуживцев, всегда готовые оказать услугу, что-то починить, чем-нибудь помочь, вот начальник, а это представитель домоуправления… Чужих не было. Значит, не пришел. Но ты знала: пришел, был, смотрел, питался той энергией смерти, что излучает кладбище и чьим проводником в час похорон являются пришедшие проститься люди. Когда их много, можно хорошо насытиться. На похоронах тети Зины было человек двадцать, реденькая толпа, мужчины плакали, а женщинам было не по себе – женщины тетю Зину не любили, женщины лучше мужчин понимали, что она пила людей, как пьют воду из живого стакана. После смерти тети Зины, когда оборвались невидимые связи, они это осознали определенно и возненавидели умершую так же, как тянулись к ней при жизни.
Я это почувствовала и еще поняла, что маму нужно спасать. Она не могла отойти от могилы, от песчаного холмика с воткнутым в землю деревянным крестиком, на котором кривыми буквами была выведена фамилия тети Зины – я только тогда узнала, что она была Черниковой, прежде я думала, что она Злотина, это и на двери у нее было написано, – и две даты: тете Зине, оказывается, уже перевалило за шестьдесят, я ни за что не дала бы ей столько, пятьдесят максимум, как маме, они ведь были подруги, а если такая большая разница в возрасте, что могло быть между ними общего?
Маму нужно было спасать, потому что она стояла у черного креста, будто Иисус перед подъемом на Голгофу. Я ощущала – никогда в жизни мне так не были близки мамины переживания, – она потеряла стержень, ей не на кого опереться, мир стал пустым, а на самом деле все было наоборот, но ведь не объяснишь наркоману, лишенному зелья, что только теперь он и заживет по-настоящему. Он готов все отдать, включая жизнь, лишь бы вернуться в прежнее блаженное состояние, вот и мама хотела того же – отдавать тете Зине собственное будущее, укорачивая себе дорогу к смерти, к такому же черному крестику с кривой надписью.
Я обняла маму за плечи и почувствовала, как она иссохла за два дня, прошедшие после смерти Зины. Неужели даже мертвая, тетя Зина умела отбирать у людей то, что, как она считала, принадлежало ей по праву? И если она действительно отбирала жизнь у живых, то почему сама лежала сейчас под слоем земли и не колотила изнутри в гроб, не рвалась наружу – были такие случаи, я читала о них и не верила, а теперь узнала, что такое возможно.
Я попыталась увести маму прочь от страшного места, и мне удалось это только после того, как зашло солнце, и кладбищенский сторож, молча приблизившись, подал знак, что пора покинуть вверенную ему территорию. Когда мы выходили за ворота (сторож сразу захлопнул их за нами и загрохотал засовом), мне почудилось движение среди могил, и я подумала, что, если Зина и здесь проявит себя, то покойники на кладбище быстрее превратятся в скелеты, а она будет лежать все такая же нарумяненная и не тронутая тлением.
– Почему она ушла? – бормотала мама. – Почему? Как мы теперь жить будем, доченька?
«Прекрасно будем жить, – хотела сказать я. – Замечательно. Только сейчас мы и заживем в полную силу».
Но чтобы получилось именно так, должно было пройти еще много времени.
Я знаю, родная моя, у мамы твоей случился нервный срыв, когда вы вернулись домой – так, во всяком случае, определили врачи в больнице, где ее оставили на пару недель, чтобы провести полное обследование. А ты была уверена, что нервы тут вообще ни при чем – у мамы просто не осталось энергии жить. Той функции человеческого организма, которую ни врачи, ни биологи не определяют ни при каких анализах.
Ты готова была отдать маме собственную жизненную энергию – по капле, по кванту, – но не имела представления о том, что нужно для этого делать. Сидеть у ее постели, держать за руку и смотреть в глаза? Ты попробовала, и в первую же ночь тебе показалось, что мама по-прежнему излучает энергию, как это было при Зине, но теперь – в твою сторону, ты видела, как мама смотрит в потолок и не может заснуть, что-то шепчет сухими губами, и к тебе тоже сон не шел, но не потому, что ты нервничала, хотя было и это, а просто потому, что не ощущала ни малейшей усталости, время шло, а ты была бодрой, и около двух часов ночи поняла, наконец, что это означало. Тогда ты выбежала из палаты, спряталась в женском туалете и просидела там до утра, дрожа и действительно не представляя, как быть дальше.
Рано утром – сестрички еще не начали разносить термометры – ты вдруг ощутила резкий упадок сил и едва дотащилась до палаты, где обнаружила странную картину: у маминого изголовья сидел на кончике стула сухой и высокий, как осенний тростник, дед, редкие седые волоски на его блестящем черепе торчали во все стороны, будто наэлектризованные, приплюснутый нос напоминал старую сморщенную картофелину, а скулы так заострились, что, казалось, обнажились лицевые кости черепа. И только глаза этого странного человека горели черным огнем, вывернутым наизнанку пламенем, освещавшим не тело, а душу. И душа оказалась так глубока и так полна, что ее одной хватило бы на всех, а уж для мамы достаточно было самой малости, которой дед сейчас с ней и делился.
Ты стояла на пороге, ноги у тебя подгибались, а дед вдруг сказал, хотя не смотрел в твою сторону:
– Нет в ногах правды. Отдохни. Все теперь будет хорошо.
Сесть тебе было негде, единственный стул занимал странный дед, на трех других кроватях нервно спали мамины соседки по палате, но стоять ты действительно больше не могла и неожиданно для себя опустилась перед дедом на колени, не опустилась – упала, а он, по-прежнему не переводя взгляда, положил тебе на затылок сухую жилистую ладонь и, как тебе показалось, надавил на твою память, размещавшуюся где-то в затылочных долях. Ты обо всем забыла в тот момент, будто отключилась, а когда пришла в себя, то обнаружила, что сидишь на том самом стуле, где прежде сидел дед, мама спокойно спит на правом боку, повернувшись к стене, и соседки мамины спят тоже, наполняя воздух тихим дыханием, будто кто-то равномерно раздувал мехи гармони. Деда не было, вместо него в палату заглядывало серое утро, рассеянное и необязательное.
– Подъем! – вошла в палату толстая, как бочонок, медсестра. – Сейчас температуру будем мерить!
Ты хотела спросить у нее, в какой палате лежит лысый старик с носом-картошкой, но не смогла сформулировать вопроса… нет, мой хороший, не то чтобы не смогла, я испугалась, понимаешь? Мне стало страшно: вдруг она скажет, что такого в больнице вообще нет?
И ты промолчала… И я промолчала. Я до сих пор не знаю, был ли тот старичок живым человеком или фантомом, энергетическим донором, потом я читала о таких случаях, да, я тоже читал; по-моему, все
