в невидимый мир «материи» и насколько глубока эта эволюция?
«Подстановка» дает людям возможность понимать и взаимно предвидеть, а основываясь на этом — координировать свои действия. В известной степени, она дает человеку такое же понимание и предвиденье по отношению к животным, тем меньше, чем дальше отстоят они от людей по своей организации. В самой ничтожной степени то же относится к растениям. Если, тем не менее, анимизм в своем полном развитии охватывает все области существующего, населяет «душами» и людей, и животных, и растения, и неодушевленные предметы, то это объясняется, во-первых, монистическим типом организации человека, во-вторых, низким уровнем техники и знаний.
Экономия психической работы требует, чтобы одни и те же психические приспособления, раз они уже выработаны, применялись возможно шире, что бы все мыслилось по возможности в одних и тех же формах. А при неразвитой технике, при ничтожном знакомстве со свойствами вещей, анимистическое их понимание не встречает препятствий: оно не дает реального предвиденья, но его все равно взять неоткуда; и эта форма фетишизма, отражающая общественные отношения людей, находит себе прочную опору в господстве природы над человеком, в производственной и познавательной слабости людей.
Соответственно этому, упадок анимизма начинается именно в зависимости от прогресса техники и познания, с одной стороны, от распространения новых трудовых отношений — с другой. Знакомясь с естественными свойствами вещей, люди начинают элиминировать то, что стоит в противоречии с этими свойствами; и конечно, антропоморфные души вещей подвергаются этому неизбежно. Однако, даже из мертвых «вещей» они не исчезают вполне и безусловно. Авторитарные отношения сохраняются, а с ними и дуалистическая форма мышления. Души только тускнеют и обезличиваются, приспособляясь к новым условиям трудового опыта и специально к новым формам сотрудничества.
Анархическое или неорганизованное разделение труда, выражающееся в системе обмена, создает новый тип господства стихийности над сознанием — власть над людьми общественных отношений, — и вместе с тем новый вид фетишизма: отвлеченно-метафизический, фетишизм «ценности» в товарах, «субстанций» и «сил» в вещах вообще.
О происхождении и смысле фетишизма меновой ценности здесь, разумеется, говорить специально нет надобности. Что же касается фетишизма «сущностей» и «сил», то он представляет из себя не что иное, как распространение на все «вещи» того же типа мышления, который принудительно складывается в области товарообмена. Метафизическое мышление подставляет под реальные «вещи» фетиши отвлеченные, как авторитарное подставляет фетиши живые и конкретные; первые образуются по типу «ценности», как вторые по типу «души». «Субстанция» есть то, что проявляется в видимой «вещи»; но она ни в чем более и не проявляется, а потому ничего к «вещи» не прибавляет, и есть только ее абстрактное удвоение. «Сила» есть то, что проявляется в определенных изменениях вещей, но также она не проявляется ни в чем более, и есть такое же их абстрактное удвоение. Таков и первообраз тех и других — «меновая ценность», — субстанция, которая воплощается в товарах, или сила, которая определяет его движение на рынке; что прибавляет она к реальному товару, его продаже и покупке? Пока не вскрыта ее трудовая подкладка — ровно ничего, столько же, сколько к реальному опиуму и его наблюдаемому действию на организм прибавляет его «усыпительная сила», пока не вскрыта физиология механика действия опиума. В фетише меновой ценности кристаллизованный труд людей представляется как внутренняя сущность вещей — товара; в фетишах субстанций и сил кристаллизованный результат познавательной деятельности людей — обобщение опыта — представляется как скрытая сущность вещей и процессов. Это — один и тот же фетишизм.
Новый фетишизм возникает без всякого резкого разрыва со старым. Авторитарные отношения труда продолжают существовать наряду с анархическими, те и другие одновременно воздействуют на мышление людей. Переход от «души» к «сущностям» совершается путем долгого, так сказать, исхудания душ: они становятся все более воздушными и безличными. И если анализировать окончательно сформировавшуюся «сущность», то в ней мы найдем синтез трех моментов: во-первых, более или менее сложного познавательного содержания, — ибо эта сущность проявляется в определенном установленном комплексе «свойств» вещи; во-вторых, формы авторитарной, — ибо эта сущность есть определяющее начало данной вещи — и в этом смысле представляет из себя ее душу; в-третьих, формы товарно-метафизической — ибо эта сущность есть пустая абстракция, созданная по образу и подобию меновой ценности.
Наиболее устойчивой авторитарная концепция «души» оказывается именно там, где она впервые возникла: в представлении о человеке. Причина этой устойчивости понятна: человек есть наиболее постоянный субъект и объект авторитарных отношений. Тут с прогрессом метафизики вместо удвоения получается даже целое утроение: тело человека отличают то его «психики», непосредственно интроецированной живой его души; но и то и другое рассматривают, как «эмпирическое» проявление недоступной познанию сущности — «человека-ноумена», «абсолютного я» и т. п. Две социально-трудовые формации фиксируются в виде двух идеологических наслоений, существующих рядом. Очень вероятно, что таково же происхождение трихотомии «тело», «тень» и «душа» древних греков, «тело земное», «тело астральное» и «дух» средневековых оккультистов. Но едва ли можно сюда же отнести нашу отечественную точку зрения на человека как на сочетание души, тела и паспорта. Для нас, однако, важны не эти более частые концепции, а более общая: метафизика «вещей в себе».
Я сказал, что метафизика товарного мира не устранила авторитарного дуализма. Это еще слишком слабо: она явилась спасительницей авторитарного дуализма, когда его стало слишком сильно теснить развитие власти человека над природой и прогресс научного познания.
Жизненность, содержательность, телесность образов авторитарного дуализма делает их — увы! — слишком уязвимыми для оружия критики. Духи и боги этого мировоззрения, если и бывают «невидимы», то либо потому, что находятся далеко, либо потому, что искусно прячутся, либо, наконец, потому, что особым актом своего могущества мешают глазам людей замечать их. Горят ли души в неугасимом огне или кушают райские плоды, питаются ли боги амброзией или бесконечным жареным кабаном, — ясно, что им не ужиться с точными науками. Было время, когда боги могли безопасно сидеть даже на такой не особенно высокой горе, как Олимп; но уже давно телескопы окончательно вытеснили их с хрустального неба; спектральный же анализ отнял у них и без того, впрочем, не очень удобные позиции на солнце и звездах. Микроскоп и анатомия до чрезвычайности затруднили положение души внутри тела, так что уже Декарт не нашел для нее квартиры лучше, чем один крошечный отросток мозга; но разве это не явное издевательство над бессмертной душой? Лукавый английский материалист говорил, что мир не может быть бесконечным, иначе богу не остается места, несомненно, что за этими тонкими соображениями эсотерически скрывалось простое отрицание бога. Авторитарный дуализм имеет своей предпосылкой власть природы над человеком, и потому с развитием производства его дело становится безнадежным.
Как ни худели, как ни обесцвечивались авторитарные идолы, все равно, мир опыта, развертываясь в бесконечность, не оставлял для них свободного места. Жить «в расщелинах мира», как предлагали им просто смотревшие на дело эпикурейцы — было вряд ли совместимо с их высшим достоинством. Оставалось отправляться … подальше.
И это «подальше» авторитарные идолы нашли в новом мире фетишизированных пустых абстракций, в мире «сущностей» или «вещей в себе», созданном отношениями менового общества. Там последнее прибежище старых идолов, там они могут чувствовать себя в сравнительной безопасности. Телескоп астронома далеко проникает в пустоту пространства, но он не может проникнуть в пустоту абстракции. Микротом медика режет послойно тончайшие ткани, но он ничего не поделает с неуловимым «ничто всех вещей». А логический нож критики… он еще долго будет ломаться об фетишистическую оболочку этой пустоты. Скучно, разумеется, там жить, грустно сбросить светлые олимпийские одежды и облечься в серую паутинную ткань схоластических хитросплетений. Но, в конце концов…. Это лучше, чем не жить совсем. И боги с прочими идолами отправляются в это добровольное изгнание.
Отступление совершалось постепенно, как постепенно создавалось и само убежище. Завершил постройку и укрепил ее окончательно великий философский инженер мещанства — Иммануил Кант.
Он хорошо знал свое дело. Всю страну «ноуменов» он отгородил от человеческого опыта прочной стеной «непознаваемости». Но его шедевром были те ворота, которые он проделал в этой стене: ворота «практического разума». Их магическое свойство заключается в том, что идолы без труда проходят через
