— Держись, Бунище! — крикнул я и постарался продвинуться в его сторону.
А на моих руках целый обезьянник повис. За ноги стали дергать, выбили из-под меня землю и поволокли куда-то вниз по ступеням.
— Бун! — кричу. — Запомни! Меня в подвал тащат!
— Меня тоже! — прохрипел Бун.
Понял я по голосу, что его впереди меня волокут. Дернулся изо всех сил, сбросил с себя несколько рук. Но от этого легче не стало. Туловище освободилось, а ноги — в плену. Головой ступеньки просчитал, лбом о железную дверь стукнулся, и наступил полный мрак. Я даже подумал, что у меня зрительный нерв отшибло, но догадался: подвал, а в подвалах люстры дневного света не вешают.
Здесь нам еще добавили. И все молча. Только мы с Буном переговаривались и то языком деловой телеграммы.
— Бун! — говорю. — Держись!
А он мне:
— Держись, Тур!
Никогда бы никому не поверил, что и на два слова нужны силы. А нужны, оказывается! И скоро у меня их не стало. За один раз я мог произнести только одно слово. И я его произносил:
— Бу-ун!
А в ответ слышал:
— Ту-ур!
Хорошо еще, что прозвища у нас короткие…
Потом все пропало куда-то, и очнулся я как на рассвете. Тихо. Дождь где-то шелестит и хлюпает. Тусклый свет сверху пробивается. Слышу:
— Турушка! Жив!
Бун меня в плечо головой боднул.
— Порядок! — говорю и начинаю осматривать этот самый порядок.
Оба мы лежим рядышком на цементном полу, как в средневековом подземелье.
— А где же эти? — спрашиваю у Буна. — Обезьяны где?
Спросил и сразу же их увидел. Стоят напротив нас и по-прежнему молчат, как безъязыкие.
Вы знаете, я не трус. Бун — тоже. Но жутко нам было. Подвал. Полутьма. Мертвые маски. И хоть видно, что это мальчишки, но все равно жутко! Я этот страх с трудом пересилил и спрашиваю у обезьян:
— Что дальше?
Кто-то из них пальцами прищелкнул, и обезьяны задвигались — стали уходить. И все молча, как роботы. С грохотом закрылась железная дверь. С той стороны к ней привалили что-то тяжелое.
Тихо. Только дождь булькает и гром вдалеке перекатывается. И еще — боль. Я ее при обезьянах не чувствовал, а сейчас она так и поползла по всему телу. Привстал я и спрашиваю:
— Бун! Тебе ничего не сломали?
— Откуда я знаю! — отвечает он и тоже встает. — Все болит одинаково.
Я его успокоил:
— Значит, цел, а то бы в одном месте больше всего болело.
— А может, все сломано?
— Ну тебя! — говорю. — Не пугай! — и обнял его за плечи.
Так мы и простояли несколько минут. Прочухивались. Потом к двери подошли и сразу поняли: нам с ней не справиться. Она из толстого железа и надежно приперта с той стороны. Как мы ее ни толкали, как ни тужились, она не приоткрылась ни на миллиметр.
Бун сел около двери. Затих.
— Ты о чем, — спрашиваю, — думаешь?
А он, оказывается, часы подсчитывал.
— Сейчас, — говорит, — около трех. Строители придут в понедельник к восьми утра. Осталось ждать сорок один час. Высидим?
— А раньше никак не выбраться?
— А как?
Я и сам знал, что никак.
— Тогда, — говорю, — должны высидеть. Только бы обезьяны не вернулись.
— Не вернутся! — ответил Бун. — Незачем!.. Они все, что могли, уже сделали.
Логично рассудил!
— Правильно! — говорю. — Не вернутся, пожалуй.
Сел я рядом с Буном. Тишина мертвая. Только где-то капли о цементный пол разбиваются: тук, тук, тук… И мысли какие-то нудные, серые.
— И откуда, — спрашиваю, — все это берется?
— Что? — не понял Бун.
— А все! Телефоны, пальто у Сысоевой, маски…
— Пятна! — отвечает Бун с усмешкой.
Нам про эти пятна капитализма Галина Аркадьевна все уши прожужжала, но мы до конца так и не поняли, как они сохранились до наших дней.
Ведь этим обезьянам не больше лет, чем нам с Буном. По росту видно. И мы, и они про капитализм из одних и тех же книг знаем. И от границы с капитализмом мы на одном расстоянии живем. Так почему же они в пятнах, а мы нет?
Взять наш класс. Честное слово, все у нас нормальные какие-то. Бывают, конечно, и у нас мелкие срывы. Но чтоб трубки воровать, чтоб бить кого-то, — никому и в голову не придет!.. Эх! Наших бы всех сюда, в этот дом! Кончилось бы обезьянье царство! Только ведь не придут! Откуда им знать про нашу беду?
И так мне почему-то обидно стало, хоть плачь!
— Слушай, Бун! Сколько мы всякой пустячины за свою жизнь делали!
Он меня понял. Думал, наверно, про то же самое.
— Хватает! — говорит. — Баночки-бумажки собирали?.. Только ты, Тур, про это со злости вспомнил. А злиться не на кого!
— Не со злости, а от обиды! Там баночки и бумажки, а тут обезьяны по земле ходят!
— На себя и обижайся… Надо было не только сбором макулатуры заниматься, — ответил Бун. — Помнишь, нам майор сказал: «Вам самим разбираться в делах своего поколения».
В это время на пол что-то упало, сырое и вязкое. Шлепнулось, как большущий недожаренный блин. И зашумела вода. Она хлынула из незаделанного подвального окошка. Размыла землю и обрушилась вниз водопадом.
Бросились мы к окну. Оно маленькое — будто для кошек сделано. До него рукой дотянуться можно. Но заткнуть его нечем. В подвале пусто.
Первое, про что я подумал, — это ботинки. Вода разольется по полу, и будем мы танцевать в луже. Глупее не выдумаешь!
А Бун — тот самое главное уловил.
— Ты понял? — спрашивает.
— Понял! — говорю. — Ванночка нам предстоит прохладная для закалки организма.
Бун вздохнул прерывисто и произнес:
— Ванночка…
Он не договорил. Он этим словом, как ширмой, отгородил что-то от меня.
— Чего темнишь? — спрашиваю.
— Нет, — говорит. — Темнить нечего. Просто я в этом году еще ни разу не купался.
И опять не слова, а ширма. Что же он прячет за ней?.. И вдруг вспомнились мне и разлившиеся пруды у железной дороги, и фонтанчики из-под досок, и дождь. Море воды! И понял я Буна. Затопит наш подвал как дважды два! Затопит до самого окошка!
Я бы испугался, если б не рассердился. А рассердился я на Буна. Какой великодушный нашелся! Сам
