— Послушай, моя жена, послушай, — он пытался говорить как можно спокойнее. — То, что ты держишь в руках — это восемь лет подаренной мне жизни. Я не знаю, дух ты, видение, или живая, но верь мне: я пронесу их через все испытания и вернусь к тебе. Восемь лет это очень много и мы проживем их совсем не так, как раньше. Я больше не любимец божий, я вернусь человеком, как все люди и радости людей будут радовать меня, печаль людей будет мне печальна. Я верну все долги…
Нетвердыми ногами Мэбэт сделал первые два шага. Ядне вновь отбежала и крикнула как-то совсем по чужому.
— Долги? Чем же, интересно знать, вернешь мне только один долг из множества?
— Какой долг?
— Ты отрезал мне голову! — пронзительно взвизгнула Ядне…
Но то была уже не жена Мэбэта. Вместо нее возник столб снежного смерча, из которого вылетела совсем другая женщина — Одноглазая Ведьма. Она носилась над головой Мэбэта и режущим хохотом кричала ему проклятья, заглушая лай Войпеля.
— Ты отрезал мою голову ножом… Ты забавлялся моей головой… Ты сделал ее посмешищем дурака… Пнул ее ногой… Чем заплатишь за это? Чем?
Она потрясала связкой. Мэбэт взял пальму.
— Будешь охотиться на меня, любимчик божий? Где твой лук? Чем ты достанешь меня?
Мэбэт бросил оружие и сказал.
— Ты делала зло, едва не отравила моего сына. Не забывай об этом. Но все же, сколько ты хочешь за свою голову?
Одноглазая зависла в пространстве. Ветер развевал рваные ленты, украшавшие ее малицу с изображением сохатого.
— Голову я тебе прощаю, — сказала она. — Заплати за другое.
— Не понимаю твоих слов…
— Я тебе напомню.
Ведьма сорвалась с места и, сделав круг в небе — такой большой, что на мгновение совсем пропала из вида, — вернулась в другом обличье.
Она предстала миловидной, белолицей девушкой небольшого роста, в новой малице, расшитой мехами и бисером.
— Такой ты меня не помнишь? — она кружила над головой Мэбэта, но уже не столь быстро, так что любимец божий успел увидеть — когда-то Ведьма была и в самом деле хороша.
— Конечно, откуда же тебе помнить меня? А я тебя помню. На каждом празднике, забыв про стыд, я лезла пред твои очи, чтобы ты увидел меня. Но как же ты мог меня увидеть, если нос твой постоянно задран. Ты гнушался смотреть на людей с высоты своего роста.
Она сделала еще круг и оказалась совсем близко, так что Мэбэт мог достать ее. Но Мэбэт не двигался.
— Я — внучка шаманки и мой путь был определен. Однако ты сломал все — сломал, как только я увидела тебя. Летом, когда тебе шел двадцатый год, и ты первый раз сам убил медведя. Помнишь? Нет, не помнишь… С того праздника из души моей вымело все, кроме одного желания — быть с тобой, владеть тобой! Это была не просто любовь, это была справедливость. В моих руках власть над духами, ты — лучший из людей, любимец божий. Лучшее роднится с лучшим, могущество с могуществом — разве это не справедливость? Я мечтала, чтобы ты украл меня, но ты крал других. Я надевала лучшие одежды, но ты не хотел смотреть на них. Я танцевала пред тобой вместе с другими девушками — твои глаза останавливались на других девушках.
Еще один круг сделала Ведьма:
— Когда пришло моей бабке время умирать, а мне занять ее место, и больше не жить, как все люди, не ходить на праздники, не танцевать, не наряжаться — я все равно не отказалась от тебя. Все, что знала, я бросила на тебя. Я посылала к тебе духов, камлала в светлом чуме и в темном чуме, чтобы выведать твое сердце. Варила травы и говорила над ними слова, от которых умирают деревья. Тайком кропила твое оружие и насылала недуги, чтобы ты пришел ко мне, когда болезни и плохая охота начнут преследовать тебя… Но ты не пришел. Какая-то сила стояла между нами — сердце твое было темно для меня, духи возвращались ни с чем, заговоренные отвары только портили воздух, болезни отскакивали как каленые орехи от железа, и удача не изменяла тебе. Но хуже стало!
Вновь взвилась Ведьма:
— Хуже стало — все оборачивалось против меня самой. Дар мой оставил меня, я стала человеком как все люди. Но даже этим даром я оплатила бы свою любовь, если бы не последнее, самое страшное. Однажды я проснулась и не смогла открыть глаз — вот этот, правый. Никто не узнавал меня, все думали, что та девушка погибла, а вместо нее из тайги возникла ведьма. Я сама пустила слух, что родилась одноглазой. Но смотри, смотри, какие у меня были глаза!
Она приблизила свое лицо к лицу Мэбэта и он увидел два зеленых острова на сверкающих льдинах, обрамленных ослепительной чернотой ресниц.
— Ты мучилась, — сказал Мэбэт.
— Да, мучилась. И это я тебе прощу.
Девушка обернулась той безобразной старухой, которую он знал.
— Даже когда ты пришел убивать меня, ты не стал меня слушать. Ты смеялся. Ты убил меня.
— Я пришел убить Одноглазую Ведьму. Скажи, чего ты не можешь простить мне?
Ведьма с хохотом описала круг.
— А ничего не прощу! Ничего! И себя! И того, что все досталось той безмолвной, покорной твари из рода Окотэтта! И того, что сердце твое не знало той болезни, которая доводит до безумия, ведет на преступление и смерть! Ты не страдал ею — вот за это плати! Плати, как я заплатила — своим даром, своим уродством, своей головой! Отдай, все, все, все…
Ведьма кружила, потрясая связкой:
— Вот они твои годы, твои жалкие деревяшки. Теперь они мои, все до последней. Ты отправишься в преисподнюю, а твоя старая дура пусть рубит дрова и таскает нарты чужих людей. Она и твоя невестка, и твой внук будут питаться объедками. Нет — объедками от объедков, ибо сперва ими будут кормить собак.
Так кружила Ведьма, потрясая жизнью Мэбэта. Сердце ее стонало сладкой болью, и эта боль дурманила ее. Она рассекала воздух, казалось, уже не замечая ни человека, ни пса, не видела, как Мэбэт поднял пальму и едва не пропорол ей брюхо, когда она пролетала, почти касаясь земли.
— Хочешь поохотиться? — дразнила Ведьма. — Посмотрим, какой ты охотник.
Она была подвижнее звука и Мэбэта мучила досада от бесполезности его оружия. Она кружила, хохотала — но вдруг прыгнул Войпель и уцепился зубами за связку.
Ведьма в воздухе, собака на снегу — тянули связку, рвали связку. Мэбэт бросился к ним. Но тут Ведьма издала такой свист, от которого у человека и пса потемнело в глазах, и тела скрутило судорогой.
Ведьма вырвалась.
Она улетала не спеша, так чтобы Мэбэт видел — и смотрел долго — в чьих руках его подаренные годы.
Они прошли десятый чум. За воротом малицы Мэбэта было пусто.
— Вот и некуда мне идти, — сказал он.
Войпель подошел к хозяину и вместо ответа положил на снег крохотный кусочек дерева — клык его вырвал щепку. Мэбэт поднял ее и рассматривал безучастно.
— Сколько в ней жизни? — спросил он как бы сам себя, взвешивая на ладони то, что осталось от связки.
— Покажи, — попросил Войпель.
Мэбэт поднес ладонь к его носу.
— Если бы осталась зарубка, — сказал пес, — был бы месяц. А так — не знаю. Дней пять. Может семь.
