Лосев воспринимает мир через увеличительное стекло филологии, которое позволяет наблюдать, как через микроскоп, подробности жизни и, как через телескоп, разглядывать весьма отдаленные объекты.

Стихи Лосева производят сильное впечатление изящным мастерством словесной игры, в которую вовлекаются звуки, буквы, многочисленные образы и символы культуры, разнообразные стили речи. Игровая стилистика текстов становится у Лосева способом содержательного высказывания:

Лосев пишет «на диковинном» реликтовом наречии советского социального отщепенства, когда в разговоре уживаются ученость с казармой, метафизические раздумья со злобой дня, мировая скорбь с каламбуром, и акустика беседы насыщена литературными ассоциациями.

(Гандлевский, 1998: 37);

Его поэтический ареал как будто покрывает всю наличную, готовую поэзию, но при этом автор находит там места, совершенно необитаемые <…> Лосев демонстрирует незаурядное авторское смирение, тщательно маскируется и выдает себя за поэта «после поэзии», шагающего вслед поэту-герою по-клоунски мешковато, умело неуверенно. Так — заранее заявляя о своей непритязательности, дополнительности — стихи накапливают энергию преображения и прорыва.

(Айзенберг, 1997: 69);

Случай Лосева — один из редких удачных примеров в поэзии преодоления равнодушной эстетской относительности и «оживления» рационального постмодернизма, привнесения лирического начала в стиль, который, казалось бы, отторгает любую лиричность как таковую.

(Скворцов, 2005: 172)

В стихах Лосева утверждается достоинство человека и культуры, постоянно испытываемое острым словцом и пристальным взглядом:

XVIII ВЕК Восемнадцатый век что свинья в парике. Проплывает бардак золотой по реке, а в атласной каюте Фелица захотела пошевелиться. Офицер, приглашенный для ловли блохи, вдруг почуял, что силу теряют духи, заглушавшие запахи тела, завозилась мать, запыхтела. Восемнадцатый век проплывает, проплыл, лишь свои декорации кой-где забыл, что разлезлись под натиском прущей русской зелени дикорастущей. Видны волглые избы, часовни, паром. Все сработано грубо, простым топором. Накорябан в тетради гусиным пером стих занозистый, душу скребущий[2].

Говоря о себе, Лосев особенно непочтителен. Вот один из его автопортретов, в котором тема литературоведческой деятельности разрабатывается подробно, как в анкете или Curriculum vitae:

ЛЕВЛОСЕВ Левлосев не поэт, не кифаред. Он маринист, он велимировед, бродскист в очках и с реденькой бородкой, он осиполог с сиплой глоткой, он пахнет водкой, он порет бред. Левлосевлосевлосевлосевон — онононононононон иуда, он предал Русь, он предает Сион, он пьет лосьон, не отличает добра от худа, он никогда не знает, что откуда, хоть слышал звон. Он аннофил, он александроман, федоролюб, переходя на прозу, его не станет написать роман, а там статью по важному вопросу — держи карман! Он слышит звон, как будто кто казнен там, где солома якобы едома, но то не колокол, то телефон, он не подходит, его нет дома[3].

На поверхностном уровне содержание текста больше похоже на донос, чем на анкету. Слово бродскист звучит почти как «троцкист», фонетическое подобие слов усилено портретным сходством: в очках и с реденькой бородкой. Слово осиполог (т. е. исследователь творчества Осипа Мандельштама) порождает синонимическую игру, и в описании появляется деталь с сиплой глоткой.

При восьмикратном повторе местоимения последовательность он / ононононононон превращается в футуристическую заумь с вытеснением смысла звуком, похожим на колокольный звон. В нем слышится местоимение среднего рода оно, возглас вон, а также настойчиво повторяемый противительный союз:

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату